Он не мог объяснить, кто это был, не мог разглядеть лица. Только чувствовал исходящие от него добро и могущество, несказанные радость и свет.
С этим светом и радостью он шел на позицию. Не было в нем уныния, неверия. Бой, который ему предстоял, не был бессмысленным отчаянным боем обезумевших обреченных людей, но сражением непобедимых свободных воинов, черпающих свою непобедимость от высших, не подверженных смерти сил. Так думал Хлопьянов, неся на плечах автомат, чувствуя плечом натяжение ремня и горячее прикосновение промчавшегося дива.
Радость и силу, которые он испытывал, ему хотелось передать товарищам. Не словом, а прикосновением, чтобы и они обрели неколебимость и свет.
Навстречу ему шел депутат. Хлопьянов не помнил его имени, прежде почти не замечал его. Депутат был небрит, лицо опухло от бессонницы, одежда измята и скомкана. Он шагал, стараясь побыстрее миновать оконные проемы, сквозь которые могла влететь пуля снайпера. Бегал по сторонам затравленным взором. Хлопьянов шагнул к нему, поздоровался, пожал руку, через рукопожатие переливая в его холодные скрюченные пальцы свой свет и радость. Депутат удивленно смотрел ему вслед, а Хлопьянов удалялся, поделившись с ним своим бессмертием.
В другом коридоре он повстречался с буфетчицей, которая несла на подносе гору бутербродов, видимо, для тех, кто сидел в полутемном зале. Немолодая усталая женщина в заляпанном белом халате была из тех работниц Дома Советов, кто остался в нем и после осады, продолжал трудиться под пулями. Хлопьянов еще издали улыбнулся ей. Проходя, кивнул, поддержал колыхнувшийся поднос, незаметно коснулся женской руки. Получил ответную усталую улыбку, кивок седеющей головы. Знал, теперь и женщина наделена бессмертием, и в нее, от руки к руке, пролился чудный свет.
На лестничной клетке он нагнал раненого. Парень в бушлате, с забинтованной ногой прыгал вверх по ступенькам, опираясь на палку. Хватался за поручни, отдыхал. Каждый прыжок причинял ему боль. Останавливаясь, он отирал ладонью бледный липкий лоб, жалобно оглядывался. Хлопьянов поддержал его под локоть, помог взойти на следующий этаж. Парень благодарил его, виновато охал, поковылял по коридору вдоль стенки. И Хлопьянов знал, что поделился с парнем своей силой и светом, и страдания его будут остановлены, и вера его не покинет.
Он столкнулся в коридоре с юношей, с которым совсем недавно расстался у брезентовых носилок, в которых лежала его подруга, и они целовались, что-то жарко друг другу нашептывали. Теперь юноша пробегал мимо, его волосы колыхались на плечах. Он держал автомат, и Хлопьянов заметил, что шейка приклада была обмотана красной шелковой ленточкой.
– Я опять был у нее, – он радостно, как к близкому человеку, обратился к Хлопьянову. – Кровь не течет. Она уснула. Врач меня успокоил. А это, – он поймал взгляд Хлопьянова, – ленточка из ее волос.
Хлопьянов, радуясь встрече, снова подумал, что юноша похож на средневекового рыцаря, повязавшего на древко оружия бант своей прекрасной дамы.
– Они попытались сунуться со стороны стадиона! Сначала из бэтээров долбили, а потом пехота пошла! Мы их отсекли! – юноша шагал рядом с Хлопьяновым, качал автоматом, и ленточка струилась. – Боеприпасы кончаются! На одиночные выставил! – и он сокрушенно тряхнул кудрями.
Хлопьянов радовался возможности прошагать с ним рядом малый отрезок коридора – еще одну крохотную часть своего жизненного маршрута. Малиновая истоптанная дорожка под ногами. Окно, за которым клубится медленный сизый дым. Сквозняк, лизнувший щеку сквозь пулевую пробоину в стекле. Юноша с развеянными волосами шагает рядом с ним, несет на автомате бант своей «дамы сердца».
– Наверху пожар! Все горит! Пекло! Ветер утягивает пламя ввысь, и мы здесь его не чувствуем! Хлопьянов остро пережил, зафиксировал в мыслях этот исчезающе-малый кристаллик жизни
– он идет по коридору, по истоптанному ковру, этажом выше бушует пожар, красный ком пламени взмывает в московское небо, падают, как головни, обгорелые балки, выше пожара, сквозь бледную синь, реют светила и звезды, и он проходит под ними, держа автомат.
– Ну, я пошел, – сказал юноша, когда они достигли перекрестка, где коридор раздваивался, вел в два разных крыла дома, к двум разным рубежам обороны. – Еще увидимся!
Хлопьянов, расставаясь с ним, коснулся его руки. Наделил своим светом. Поделился невидимым миру богатством.
Хлопьянов уходил по коридору в неосвещенную темень, торопясь туда, где ждали его товарищи, чтобы тронуть невзначай обожженную руку Красного генерала, измызганную куртку Морпе-ха, черный бушлат приднестровца. Перелить в них свою силу, передать полученный свыше дар.
Он услышал, как с оглушительным хрустом и воем ударило вблизи. Стены качнулись, пол пошел вниз, как резиновый, и вернулся обратно. Секунду он находился среди треска, железного скрежета, который удалялся, откатывался волной по лестницам и коридорам.
Очнувшись, он кинулся назад, к развилке, у которой расстался с юношей. Добежал до перекрестка, нырнул в коридор, откуда валила теплая непроглядная пыль. Задыхаясь в ней, глотая едкую пудру известки, цемента, сернистой копоти, добрел и остановился у рваного пролома в стене. Снаружи в дыру втягивался свистящий ветер. Завихрялся в обугленном, пробитом снарядом проломе. Кромки пролома вяло горели. Среди сора и пепла валялся обломок приклада с красной повязанной ленточкой.
Хлопьянов стоял, потрясенный. Танковый удар, убивший юношу, был направлен на светоносное диво, рассчитан на умертвление чуда. Испепеленный юноша попал под этот удар, нанесенный из преисподней.
Хлопьянов брел по коридору, вдыхая ядовитый газ. Держал расщепленный, перевязанный лентой приклад.
Он сидел за колонной в своем золоченом кресле, упрямо и несдвигаемо, как земная ось, вокруг которой с разными скоростями, под разными углами вращается растерзанный громыхающий мир, бессмысленный в своем хаотическом кружении, обретающий смысл только в его угрюмом разуме, сквозь который проходит ось мира.
Все окна были разбиты. В пустые проломы виднелась набережная, по которой подъезжали и разворачивались в сторону Дома зеленые бэтээры. Из них высыпал десант, скапливался за парапетом, готовясь к атаке. Сверху, мимо окон, сыпался горячий пепел, обрывки дымящейся ткани, искрящиеся головни – мусор огромного, бушевавшего на верхних этажах пожара. Танки больше не стреляли. Их приплюснутые жабьи тела виднелись на мосту и на другой стороне реки под деревьями.
Он чувствовал, как истекают последние минуты перед штурмом. Видел, как разворачиваются пулеметы бэтээров в сторону Дома. Группы солдат скапливаются за бортовинами, чтобы под прикрытием пулеметов кинуться на пандус, к подъезду, в холл и здесь, среди раскаленной стали, брызгающего свинца, орущих ртов, среди вспышек страданья и ненависти, он, Хлопьянов, обретет свой конец.
Он оглянулся, желая убедиться, что все его товарищи на местах. Он не один, а все вместе, всем братством, поддерживая и заслоняя друг друга, они примут последний бой. Увидел, как по лестнице вниз нисходит отец Владимир.
Священник спускался торжественно, чуть картинно ставил ноги на покрытые ковром ступени. Его темный подрясник колыхался. С плеч на грудь золотой волной сливалась епитрахиль. Он прижимал к груди образ Богородицы. Издали икона казалась медовыми сотами, излучала чудесное золотое сияние. Голова священника была непокрытой. Борода казалась пронизанной множеством солнечных лучей. Глаза, голубые, сияющие, смотрели вперед, сквозь стены, туда, где двигались боевые машины.
Священник спустился в холл и, хрустя подошвами по разбитому стеклу, проходил мимо Хлопьянова, не замечая его.
– Отче, вы куда? – Хлопьянов поднялся ему навстречу, преграждая путь.
Легкая досада промелькнула на лице священника. Он остановился, узнал Хлопьянова, досадуя на помеху, хотел его обойти.
– Икона заговорила!.. Кончилась немота!.. Бог снова меня услышал и отозвался!.. Сказал: «Иди!»… И я иду!..
– Туда нельзя!.. Они убьют вас!..
– Бог мне сказал: «Иди!»… Я остановлю братоубийство!.. Они не станут стрелять в икону!.. Русские люди больше не будут стрелять друг в друга!.. Богородица нас помирит!..
– Умоляю вас, отче!
– Мне надо идти…
Он сделал маленький шаг в сторону. Обошел Хлопьянова. Прохрустел по осколкам стекла. Приблизился к пустым разбитым дверям. Поднял выше образ. И Хлопьянов услышал, как священник запел:
– Да воскреснет Бог, и да расточатся враги его!.. – держа образ над головой, отец Владимир вышел на солнце, в ветреную пустоту. Ветер подхватил и кинул в сторону его золотую епитрахиль. В ту же сторону распушились и легли его волосы и борода. Он пел, но не было слышно слов, а только протяжные, уносимые ветром звуки.
Удалялся, уменьшался, и солдаты из-за брони транспортеров, и стрелки в бронированных башнях, и омоновцы у гранитного парапета не стреляли. Смотрели, как он идет, весь в лучах, неся над головой соты, полные меда.
Хлопьянов услышал слабый одинокий выстрел. Не с набережной, не с моста, а с невидимого проспекта, с высоты. Отец Владимир упал. Не сгибаясь, во весь рост, держа на вытянутых руках образ, рухнул на камни и лежал. Ветер слабо шевелил его волосы, приподнимал край золотой ленты.
Хлопьянов кинулся было к дверям, стремясь к недвижному телу. Но весь Дом, весь разбитый фасад, все окна с колыхавшимися занавесками откликнулись автоматными очередями, одиночными выстрелами, криками тоски и страдания. И в ответ с набережной, с моста, с другой стороны реки ударили пулеметы, автоматы, залязгали пушки боевых машин пехоты. Дом задымился, закудрявился от множества попаданий. Сотни пуль влетели одновременно в подъезд, наполнив холл свистом, визгом, облачками белого праха, угольками загоревшихся ковров. Хлопьянов натолкнулся на этот колючий истребляющий шквал. Остановился, отпрянул. Послал в окно длинную долбящую очередь в перебегавших солдат, над головой упавшего на камни священника.
Глава пятьдесят первая
Хлопьянов увидел, как на набережную медленно, сохраняя интервалы, выехало пять боевых машин пехоты. Остроконечные, как топорики, с сочным блеском натертых об асфальт гусениц, с длинными, торчащими из башен орудиями. Остановились напротив Дома. Их пушки не повернулись к фасаду, а оставались направленными все в одну сторону, вдоль набережной. Их появление нарушило многомерную картину начинавшегося штурма. Транспортеры прекратили свое продвижение к пандусу. Их пулеметы один за другим, повинуясь неслышным командам, перестали стрелять. Солдаты, перебегавшие цепочкой, снова собрались в тесные группы, прятались за парапетом набережной. От колонны подошедших боевых машин, напоминавших вереницу плывущих уток, раздались мегафонные, срываемые ветром слова:
– Прошу прекратить стрельбу!.. С вами говорит командир спецподразделения «Альфа»!.. Прошу прекратить огонь!..
В ответ на это многократно повторяемое предложение, на металлические, дрожащие, как пружины, слова воцарилась тишина. Стало слышно, как сверху опадает ровный гул высокого большого пожара.
– Прошу прекратить огонь и выслать парламентера!.. – взывал мегафон. – Пусть выйдет один человек без оружия для начала переговоров!..
Хлопьянов увидел, как от головной машины отделились двое. Направились к Дому, осторожные, гибкие, в черных униформах, с выпуклыми бронежилетами и большими круглыми, как у космонавтов, шлемами. Шагали не торопясь, не производя руками движений, с автоматами на плечах. Дошли до пандуса, поднялись на ступени, сняли с плеч автоматы и положили их на камни. Отошли на несколько шагов, держа руки на весу, как пингвины крылья, показывая, что у них нет
