— А он… еще живой? Или…
— Что? — нервно сказал хирург, измученный до потери сил.
Тогда Костя снова глянул вверх.
— Я его сын.
Хирург Горватов резко зажмурился и открыл глаза. Тряхнул головой. Глянул с высоты своего роста на такого же измученного, как он сам, мальчишку. Может быть, увидел на его месте своего Вашека? Он положил на плечи Косте удивительно длинные тяжелые пальцы.
— Я понимаю, мальчик…
— А можно мне к нему? — совсем уже хрипло спросил Костя. — Пока еще он…
— Он под наркозом, он не услышит тебя…
— Ну, все равно… Пока он живой… Пока еще не поздно…
Хирург Горватов снова тряхнул головой — как бы отгоняя от себя и от Кости непонимание, входя в
— Да ты что, малыш… не будет поздно. Не будет поздно еще долгие годы…
Костя поверил сразу. И сразу ткнулся лицом в зеленый, пахнущий йодом халат. И показалось на миг, что это белая с красно-зеленым дирижаблем футболка.
* * *
Эта глава — послесловие. Или эпилог. Или как там это еще называется… А общем, она после трех звездочек. Будем считать, что эти звездочки — из созвездия Шахматной Лошадки. Из переплетения густой звездной гривы.
…Пташки Владькиной породы — те, что с весны до осени порхают среди ребячьих компаний, играют сигналы «Вечерний луч», звонко бьют в стеклянные барабаны, плещутся в струях фонтанов и придумывают веселые игры, — к зиме, как и многие другие птицы, улетают на юг. Но путь их — не такой, как у других перелетных птиц. Поднявшись на звездную высоту, пташки уходят в Запространство. В тот мир, который до сих пор не разгадали ни физики, ни философы, ни другие умные ученые (даже профессор Рекордарский). Там галактики превращаются в атомы неведомых веществ, а крохотные атомы рождают в себе громадные вселенные. Там трудно разобраться, где Малое, а где Большое, где Мгновенное, где Бесконечное. Да и надо ли?..
Это Запространство, лежащее за пределами всех известных (и неизвестных) пространств, пересекает великое количество линий. Здесь и векторы всевозможных энергий, и дрожащие пунктиры, в которых вибрирует непонятное людям (и другим умам) Время, и строгие контуры, очерчивающие грани Великого Кристалла Вселенной… Там и неисчислимое множество линий человеческих судеб…Пташки аккуратно облетают эти линии: заденешь нечаянно — и никто не знает, что потом случится!
Но бывает и по-иному.
Владик Пташкин, огибая в полете стремительно вспыхнувшую багровую линию, вдруг ощутил, что линия эта несет беду его друзьям. Вообще-то пуля, которая мчалась по кровавой биссектрисе, несла гибель совсем незнакомому человеку. А всех незнакомых людей не спасешь, всякую гибель не упредишь (да и не пташек это дело). Но человек был как-то связан с теми, кого Владик знал и любил. И тогда Пташкин сделал то, что в общем-то не полагалось: он вмешался. Он кончиком крыла хотел чиркнуть по багровой линии, чтобы порвать ее!
Не получилось. Он задел горячую струну, не кончиком, а серединой крыла, и боль обожгла крыло, а струна лишь чуть-чуть дернулась в сторону (и пуля ушла на два сантиметра правее сердца незнакомого человека). Владик вскрикнул и стал падать из межзвездного Запределья в обычное пространство, к Земле. Другие пташки подхватили его.
Они сразу поняли, что дальше Владик лететь не может. А им-то надо было в теплые края, здесь померзнут. Что оставалось делать? Они развернулись в полете, отнесли пострадавшего товарища к Лиху Одноглазому и снова, трепеща и перекликаясь, рванули к югу.
…Мальчик Владик Пташкин возник в окошке и сразу прыгнул на пол. Без обычной ловкости, а тяжело, неуклюже. Он морщился и зажимал растопыренными пальцами локоть. Между пальцев скатывались красные капли. Владик вздрагивал в своей похожей на перья одежонке.
— Горюшко ты мое! — запричитал Лихо Тихоныч. — Да где это тебя так? Я сейчас, сейчас…
Он подхватил Пташкина, с маху закутал в большущую овчинную жилетку, оставив снаружи лишь тощенькую окровавленную руку.
— Ты потерпи, маленький, я быстро…
Владик храбро терпел. Появились всякие бинты, мази, пахучие листья лечебных трав… Боль ушла, стало тепло и спокойно. И откинувшись на громадной, набитой ароматным сеном подушке, Владик рассказал, что случилось.
— Вот оно что, вот оно что… — приговаривал Лихо Тихоныч, запуская под шапку пятерню и почесывая голову (которая то ли была, то ли нет). — А я и не понял, чего они сорвались, будто воробьи, по которым из дробовика… Ну а как же там сейчас-то, а? Чем оно кончится?
Владик прислушался, опираясь на забинтованный локоть.
— Да сейчас-то уже ничего. Пронесло, дядя Лихо… И больницу теперь уж никто не отнимет… А мне вот своих уже не догнать. Придется зимовать у тебя… если не прогонишь.
— Это что же ты такое говоришь, глупая птаха! — Лихо Тихоныч всплеснул тряпичными лапами. — «Прогонишь»! Вот кабы не рука твое пораненная, дал бы тебе шлепка, чтоб не вздумал больше такие слова тут говорить!
Владик рассыпчато засмеялся, завертел головой на тонкой шее:
— Дядя Лихо, я больше не буду… Жалко, что гармошку потерял… А где моя шапка?
— Вот она, твоя шапка… — И мохнатое «воронье гнездо», такое же, как у Лихо, вмиг оказалось на голове Владика. Лихо Тихоныч глянул с удовольствием: — Теперь ты совсем как раньше… Ты и летом с ей, с шапкой-то, не расставался, а для зимы она и совсем в самый раз… Надо тебе еще теплую одежку, чтобы гулять по снегу-то, не продрогнуть… Тоже вот забота: где взять?
— А! Ребята раздобудут, — беззаботно откликнулся Владик. — И гармошку новую я достану… Я, дядя Лихо, знаешь что? Наверно, в школу запишусь, в тот класс, где Дашутка. А чего без дела сидеть?
— Это ты правильно. Умница.
— Только возьмут ли без документов?
— Придумаем чего-нибудь. Профессор Валерий Эдуардыч похлопочет… Ну а не возьмут, дак мы с тобой все равно не заскучаем. Ребятишки станут навещать. А вечером будем чаек пить да телевизор глядеть. Не всякую муру, конечно, а старые мультики. «Ну, погоди!», например. Я про это дело могу смотреть до бесконечности. Опять же книжки читать станем да друг дружке пересказывать у огонька… А ежели заскучаешь по лету, можно будет ведь и туда слетать, а? Попроси Тюпу, он поможет… — И Лихо кивнул на открытую дверь.
За дверью, за коротким коридором, с еле слышным шорохом вертелось Колесо Гироскопа. Сквозь коридор был виден его край — прозрачный обод, мелькающие спицы и похожие на взмахи разноцветного шелка сполохи. В сполохах то и дело возникали картинки теплых неведомых стран. Сплетение зарослей, пересыпанных тропическими цветами; снежные вершины под перистым разлетом облаков; искрящиеся водопады и ручьи, в которых прыгала похожая на елочные игрушки рыбья мелочь; кварталы белых, как сахарные кубики, городов…
Владик завозился, слез с лежанки и, оттопырив замотанный локоть, пошел через коридор к Колесу.
— Ну, куда ты, куда? — запричитал Лихо. — До чего неуемный! Тебе лежать надо… — И, охая, зашлепал следом.
Владик остановился перед Гироскопом, напротив станины с осью. Поддернул на плечах клочкастую безрукавку и замер. Отблески пролетали по нему — желтые, зеленые, васильковые… Мелькали, как лопасти пропеллера, громадные спицы. И стеклянной россыпью сверкали ступеньки. А по ступенькам прыгали лошадки. Множество крохотных лошадок. Развевались золотистые гривы, мерцали огоньки на копытцах.
