Боба Каблук храбро заусмехался:

– Да уж, конечно, ты не балерина. Хочешь потрясти лишнее сало?

Слова эти Буца справедливо счёл возмутительными и двинул обидчика в плечо. Тот еле устоял и огрел Буцу по уху. И в свою очередь заработал удар в подбородок (хоро­шо, что Стёпин кулак был мягкий). После этого оба про­тивника сцепились и рухнули под ноги столпившимся зри­телям. Зрители не стали смотреть безучастно. Усилиями двух команд бойцы были растащены под крики:

– А ну, кончайте!

– Совсем психи, да?!

– Играть будем или друг другу морды бить?!

Восторжествовал мирный вариант. Решили доиграть, а потом пускай уж сводят счёты, кому хочется.

Доиграли без дополнительного результата, осталось че­тыре – четыре. Каблук и Буца продолжать поединок не стали, потому что прежний запал уже угас. Как-то неохота было распалять себя заново.

Наша команда умылась у ближней колонки и пошла на Ямской пустырь, чтобы похвастаться перед Пим-Копытычем. Конечно, ничья – это не победа, но футболисты Бобы Каблука считались очень сильными и сыграть с ними “че­тыре – четыре” было очень даже славно.

Сидели у трескучего огонька, хвалили Пим-Копытыча, который так хорошо натренировал их, особенно Антошку.

И самого Антошку хвалили: несколько раз он спасал ворота от неминучего гола. И, конечно, нашлись добрые слова для героического Олика – техника у него была не очень, но зато как героически он бросался под ноги самым грозным противникам!

– И Андрюша с Буцей молодцы, – сказала Варя.

– Буца вообще герой, – заметил Маркони, ощупывая треснувшие очки. – Каблука чуть по уши в землю не впе­чатал.

Стёпа задышал, словно выпускал остатки боевого азарта.

– Я бы ещё больше вляпал ему за того пацана, да вы оттащили. Ладно, пусть живёт…

– Ты и так хорошо его проучил, – сказал Матвей. – Ты, Стёпа стал парень хоть куда. Ну зачем тебе обратно во взрослые?

– Да я уж и сам думал. Но жена грозит в интернат отдать. “У меня ведь, – говорит, – родительских прав на тебя нету, да и вообще зачем ты мне такой сдался…” А в интернате, сами понимаете, жизнь не сахар. Изводить на­чнут, Жиртрестом обзывать или ещё как-нибудь…

– Это точно, – кивнул Матвей.

Посидели ещё, дождались луны, прокатились по разику в тазу. Съели по печеной картофелине. Настало время рас­ходиться. Буца глянул на свои японские электронные часы.

– Ух ты! Теперь уж точно выпорет… Ну и фиг с ней.

Антошка вдруг тихо сказал:

– Ребята. Если Стёпе так плохо, зачем ждать-то? Да­вайте превратим его сейчас. Ведь он же теперь совсем свой, вредить нам не будет.

Помолчали.

– А и в самом деле, – проговорил Матвей. – Хочешь, Стёпа?

– Но вы же… – заволновался Лошаткин. – Вы же говорили, что до старта нельзя, потому что надо энергию беречь!

– Это просто так говорили, – снисходительно разъяс­нил Маркони. – Чтобы ты лишний раз не канючил… Хо­чешь?

– Ох, я и не знаю… Вроде бы и не очень хочу, но… Вот сейчас приду, она по привычке разорётся: “Где тебя холера носила допоздна?!” А я: “Ты как разговариваешь с законным мужем?! Я тебе кто? Ребёнок?!” Да и всё равно надо когда-то превращаться…

– Товарищи, не делайте этого раньше срока, – со зна­чением произнёс Пека.

Но Буца искренне прижал к груди пухлые кулаки.

– Ребята! Я вам слово даю! Я хоть в каком виде всё равно теперь ваш лучший друг! Я…

– Ладно, пошли, – решил Маркони. – Шмотки твои, Степан Степаныч, так на чердаке и лежат…

До Антошкиного отлёта осталась неделя. Поэтому часто подкрадывалась грусть. Но все делали вид, что ничего осо­бенного. Вроде как приехал мальчишка на каникулы, а те­перь пора ему домой, дело обычное.

Антошка всё чаще стал превращаться в Капа. Среди бе­ла дня. Сделается капелькой и улетает с чердака. То в виде похожего на мыльный пузырь шарика, то прицепившись к паутинке, а то и просто по какой-нибудь магнитной ли­нии – скользит как по проволоке.

Ребята, конечно, волновались. Но Антошка всегда воз­вращался в назначенный срок. И говорил, отводя глаза:

– Надо ведь постепенно привыкать к прежней жизни…

Он стал в эти дни сдержаннее и молчаливее. Оно и по­нятно.

Однажды утром Кап улетел и обещал вернуться лишь к обеду.

Сеня сходил в булочную и, помахивая сумкой, возвра­щался домой. Вошёл во двор. Во дворе цвели георгины, мальвы и даже подсолнухи. И стояли два больших тополя. Между ними висели качели.

На качелях туда-сюда летал Антошка. Он раскачивался широко, но как-то механически, отрешенно. По крайней мере лицо было задумчивое.

Он не сразу увидел Сеню. Глубоко ушёл в свои мысли. Качели то уносили Антошку в зеленоватую тень, то выле­тали с ним на солнце. И тогда солнце обливало его золотом с ног до головы. Зажигало искры в волосах, бликами раз­бегалось по медному загару, вспыхивало на пряжках сан­далий.

Взмах… Взмах… Туда—сюда, тень—солнце…

А скоро будет – взмах без возврата. В дальние-даль­ние-дальние дали… Тогда ночью Антошка сказал: “Ника­ких бесконечных расстояний нет. Но от этого не легче”.

Сеня постоял, потом встряхнулся, прогнал печаль. Не совсем прогнал, но всё же постарался. Шагнул от калитки.

– Здравствуй, – без улыбки сказал ему Антошка.

– Здравствуй… А как ты здесь оказался? Я забегал к Маркони, он сказал, что ты ещё не вернулся. Антошка остановил разбег качелей.

– А я и не возвращался туда. Прямо к тебе прилетел. Хотел поиграть с Никиткой, а он, оказывается, с бабушкой в деревне.

– Постой… А как… Ты же улетел Капом… а сейчас… – Сеня почему-то испугался.

Антошка заулыбался, но без озорства и хвастливости. Всё так же задумчиво. Рассеянно даже.

– А я научился без преобразователя. Оказывается, это не очень трудно… Вот…

Он прыгнул с качелей, заправил в свои красные шортики оранжевую майку с горынычем, встал по стойке смир­но, глянул поверх Сени… и пропал.

Сеню отшатнуло толчком воздуха, а перед глазами по­висла капелька с искрой.

Потом эта капелька облетела вокруг ошеломленного Се­ни, скрылась за кустом сирени, и оттуда вышел Антошка. Прежний. Только на майке у горыныча было не три голо­вы, а четыре, а на Антошкиных