Когда часы пробили два раза, она наклонилась ко мне, и я почувствовал, как ее холодные губы коснулись моих. Я находился на грани реального — с глухим стоном я потерял сознание.

Крик, вырвавшийся у меня, разбудил моего хозяина и его жену, которые спали в соседней комнате. Они поспешно бросились ко мне и, надо полагать, приложили немало усилий, чтобы привести меня в чувство. Тут же послали за лекарем. Возбуждение, в котором он меня нашел, вызвало у него опасения за мою жизнь. Он предписал мне новую микстуру, и я до утра погрузился в тяжелое забытье, но ужасные сны не переставали меня пытать. Ночь прошла в изнуряющих преследованиях, и я проснулся в еще более сильной лихорадке. Состояние возбуждения, в котором я пребывал, мешало моим сломанным костям срастись. Меня охватывали внезапные приступы слабости, и лекарь не отходил от меня весь день.

Необычность моего приключения была такова, что я решил никому о нем не рассказывать и, будучи абсолютно уверенным в реальности своих впечатлений, начал бояться, что поддался всеобщему сомнению, которое явится окончательным доказательством моей неизлечимой болезни. С другой стороны, мне не давали покоя мысли об Агнес. Я спрашивал себя, что она могла подумать, не найдя меня на месте. Я боялся, как бы мое внезапное исчезновение — которое она могла приписать тому, что я не сдержал слово, — не заставило ее усомниться в моей верности, и я, действительно, не видел никакого выхода из этого положения.

Теодор, который оставался там, совершенно не знал о моих приключениях, и он, помогавший мне в похищении МОНАШКИ, должно быть, терялся в догадках, куда страшный призрак мог меня утащить.

В таком состоянии подавленности и тревоги я провел много дней. Я был буквально отравлен навязчивостью призрака, дыхание которого я постоянно чувствовал рядом. Пока тянулся день, усталость от моих многочисленных дел, включая те процедуры, которые мне в изобилии предписал лекарь, заставляла меня почти забыться, и моя душа, несмотря ни на что, отдыхала. Затем наступала ночь с ее ужасными видениями. Все то, что днем казалось только навязчивой мыслью или сном, ночью обретало плоть и душу, и когда било час, все то же леденящее оцепенение снова охватывало меня. Превозмогая боль моих неподвижных ног, я пытался приподняться, чтобы сесть: я ничего не слышал и не видел, но знал, что нечто уже близко. Слуги, которых я просил бодрствовать у моей постели, спали, словно заколдованные, мои безнадежные призывы никак не могли их разбудить.

Я кричал, но, как это бывает в снах, крики не оказывали никакого воздействия. У меня замирало сердце, я чувствовал, что умираю, тяжелые, леденящие, торжественные шаги каждый вечер раздавались на лестнице. Двери отворялись, и я снова видел призрака. Тот же парализующий ужас сковывал мне язык, тело наливалось свинцом. Я чувствовал, что меня полностью покидают воля, силы, я становился покорным и слабым, как малое дитя, а страшные слова вновь вылетали из белых губ призрака:

И в течение нескольких месяцев каждую ночь, в один и тот же час, словно священнодействуя, появлялся призрак и повергал меня каждый раз в то же ужасное состояние; я худел и угасал.

Через некоторое время врач порекомендовал мне подниматься, и меня, слабого и подавленного, стали усаживать в огромное кресло, стоящее у окна моей комнаты, а я по-прежнему проводил время, дрожа от постоянных мыслей о тех ужасах, которые являлись мне в сумерках.

Вероятно, вы удивлены, что за все это время я ни разу не попытался что-нибудь разузнать о вашей сестре. Теодор, которому после многих приключений удалось отыскать мое убежище, успокоил меня на этот счет, но в то же время дал понять, что я должен отказаться от мысли освободить ее, потому что в таком состоянии я не смогу добраться до Испании.

А поскольку меня очень тревожили события в замке после моего отъезда, он мне рассказал, что там произошло.

Как только призрак устроился около меня и коляска уехала, Теодор благополучно вернулся в деревню, а назавтра освободил Кунегунду и привел ее в замок. Всех обитателей замка он застал в сильнейшем волнении, все умы были перевозбуждены ночными событиями, тайны которых никто не мог постичь.

Агнес, задержанная неожиданной помехой, пробралась в комнату МОНАШКИ через несколько минут после ухода призрака. Она проследовала по обозначенному маршруту и беспрепятственно добралась до места свидания. Но каким бы ни было ее удивление и разочарование, когда она не нашла меня, готового ее встретить, она добралась до самого конца пещеры и в течение двух часов. бродила по тропинкам соседнего леса. Отчаявшись, вся во власти самых мрачных мыслей, она наконец решила вернуться, но час призрака миновал, башенные куранты уже пробили три часа, и все двери замка были закрыты. Тем не менее она решилась разбудить привратника: он услышал сильные удары, встал и стал поднимать тяжелые засовы, ругаясь, что его потревожили. Но едва ли не раньше, чем он полностью успел отворить одну створку двери, как увидел Агнес в ее мрачном снаряжении. Он задрожал и упал на землю лицом вниз, полагая, что открыл дверь настоящему привидению. Агнес его оттолкнула и поднялась в свою комнату, где, быстренько избавившись от своего одеяния, улеглась в постель, безуспешно пытаясь понять причину моего исчезновения.

Теодор вместе с Кунегундой появились на следующий день в тот момент, когда барон, его жена и дон Гастон, приехавший за дочерью, вели оживленный разговор по поводу нематериальной природы призраков и уже готовы были допустить некоторые сомнения по поводу самой серьезной бесплотности этого призрака, который должен был постучаться, чтобы войти, когда неожиданное появление Теодора открыло тайну. Но начиная с этого момента баронесса предприняла настоящие маккиавелевские уловки, чтобы помешать моему пажу встретиться с Агнес, и она скрыла от всех мое письмо, в котором, назвав свое имя и происхождение, я предлагал Агнес стать моей женой и воспользоваться всеми преимуществами, которые дают титул и состояние семейства де Лас Систернас.

Вот так, не зная о моих истинных намерениях по отношению к ней, чувствуя себя осмеянной и покинутой, ваша сестра не стала больше противиться давлению всех членов семьи, требовавших ее пострижения, и через месяц она, все еще на что-то надеясь, решила ехать с отцом в Мадрид. И только после ее отъезда Теодор был выпущен из замка.

Он продвигался по моим следам из города в город, и ему понадобился весь его поистине необыкновенный инстинкт, чтобы воспроизвести мой баснословный маршрут. Меня никто нигде не видел, но повсюду люди слышали эхо этой гонки, когда среди неописуемой суматохи неслась со скоростью ветра коляска. И хотя время в этих рассказах не совпадало и меня замечали практически в один и тот же момент в местечках, отстоящих одно от другого на значительном расстоянии, Теодор, следуя шаг за шагом по пути моего экипажа, в конце концов добрался до меня.

Когда он закончил свой рассказ, солнце уже село и леденящая и грустная тень заполняла улицу. Я смотрел на свои руки, которые при свете казались совсем белыми; из них медленно уходила жизнь, — я это чувствовал. Вдруг радостное восклицание моего пажа заставило меня поднять голову.

— О! О! — воскликнул он, подпрыгивая. — Вот Великий Могол!

— Что?! — переспросил я.

— О! Ничего особенного: это человек, который преследует меня от самого Мюнхена и заявляет, что у него для вас есть важное послание.

— Для меня?

— Ну да, для вас. Когда я бродил по Мюнхену, растерянный и отчаявшийся когда-нибудь отыскать ваши следы, я очутился вдруг перед трактиром «Римский король». Никто ничего не мог мне сообщить о вас, но зато во дворе, среди необыкновенно странного снаряжения, я увидел страшно высокого и ужасно тощего человека, который вышагивал очень торжественно. Его грудь была обнажена, один глаз был скрыт под черной повязкой, и огромная шпага била его по ногам. Один или два раза он прошел передо мной, пробормотав странные слова, из которых я позже понял, что они касаются вас; они составляют, как мне кажется, некое срочное послание, но такое сумасшедшее, что не стоит на нем особо останавливаться.

Я справился о нем. Его считали иностранцем, хотя никто не мог точно сказать, откуда он. Он ходил с завязанным глазом, обнаженной грудью, худой, как скелет, подпоясанный чем-то вроде шали, которая спускалась ему до щиколоток.