Он ни с кем не разговаривал, и никто не мог бы похвалиться, что слышал его смех. Он спал на соломе, на чердаке, а ел как животное. Тем не менее казалось, что его кошелек полон, и многие бедные горожане могли только радоваться его расточительству. Его везде боялись, как колдуна, и я был близок к тому, чтобы видеть в нем новое воплощение доктора Фауста, совершающего на земле новую искупительную миссию. Но трактирщик меня уверил, что это сам Великий Могол, который путешествует инкогнито.

Пока Теодор все это мне рассказывал, я чувствовал себя как на горящих угольях. Инстинктивно я потянулся к этому человеку и поторопил пажа, чтобы он мне скорее пересказал порученное ему послание.

Я прервал его посреди описаний, чтобы напомнить ему, что он должен мне что-то сказать. Он с минуту скреб голову, не сразу поняв, в чем дело, потом улыбнулся.

— Ах да. Но слова колдуна, мне кажется, имеют так мало отношения к тому, что вас интересует, что я их почти забыл. Тем не менее, пожалуйста.

В глазах его вспыхнули какие-то огоньки.

Поскольку я смотрел на него, ошеломленный его видом и его поведением, он наклонился поближе и поучительно произнес:

Почти оторопев от странного способа, каким мне были переданы эти слова, и от всего остального, что меня занимало, я рухнул на кровать. Затем, взяв Теодора за плечи, я подтолкнул его к выходу, велев во что бы то ни стало найти этого незнакомца и немедленно привести его ко мне. Затем я снова устроился в кресле.

Время тянулось очень долго. Уж совсем наступила ночь и я начал было засыпать, как обычно, когда Теодор хлопнул меня по плечу. Странный человек оказался передо мной. Он стоял, освещенный светом, проникающим с улицы через окно, и я рассматривал его сначала молча, восхищаясь силой и выразительностью черт этого лица, но постепенно нечто неуловимое, но гнетущее, что исходило от него, заставило меня почувствовать себя неловко. Я был готов ко всему, однако его присутствие начало меня тяготить. Он смотрел на меня мягко и сочувственно, и я не мог не чувствовать силу, исходящую от его глаз; я чувствовал такую же тяжесть, как в кошмарном сне, и хотел, чтобы он наконец шевельнулся или заговорил. Он сделал знак Теодору выйти из комнаты, затем подошел ко мне, взял мою руку и сказал:

— От меня не ускользнуло ничего, что касается вас. У меня есть власть прогнать призрака, который вам докучает. Однако потерпите до воскресенья: в час, когда начинается день отдыха, влияние мертвых уменьшается. В этот момент я буду рядом, и после субботы, обещаю вам, МОНАШКА больше к вам не явится.

Он собрался уходить, но я его удержал.

— Но каким образом вы овладели тайной, которую я так тщательно скрывал от всех?

— А как бы, — ответил он, — я мог не узнать причину ваших страданий, если я вижу ЕЕ плавающей в воздухе рядом с вами?

Я подскочил и огляделся, пытаясь проникнуть сквозь сумерки, но он мне шепнул:

— Хоть вы ее и видите только в течение единственного часа из двадцати четырех, она на самом деле не покидает вас ни на минуту, ни днем, ни ночью, и не покинет, пока вы не выполните ее волю.

— Но как же я могу это сделать? Я же абсолютно не знаю, чего она от меня хочет.

— Она сама вам это скажет. Дождитесь ночи с субботы на воскресенье, и все прояснится.

Он ушел не сразу. Он сел рядом и продолжал говорить со мной. Но вспоминая о его присутствии, об этом неправдоподобном вечере, когда он мне с такой уверенностью рассказывал о самых различных давно умерших людях и о давно забытых в глубине веков событиях, я едва могу поверить, что это было не во сне.

Вернулся он только через три дня.

Чтобы не вызывать излишнего любопытства, я лег в постель и отослал слуг, но ближе к полуночи снова оделся и стал с нетерпением ждать возвращения Великого Могола. Он появился, когда било полночь. Сначала я подумал, что это была МОНАШКА, но меня разубедило мое внутреннее спокойствие. Он подошел и молча поздоровался со мной. У него в руках была шкатулка из черного дерева, которую он поставил около печи. Потом, сориентировавшись, он сделал несколько шагов к центру комнаты. Его движения были быстрыми и точными. Он отодвинул круглый столик, который ему мешал, затем, собрав в один угол ковер, покрывавший пол, встал на колени и стал медленно поворачиваться, обозначая как бы невидимый круг, граница которого была образована множеством крестов. Затем, поднявшись, он взял шкатулку, оставленную у печки, открыл ее и достал оттуда распятие, Библию и, наконец, флакон, наполненный вязкой мутной жидкостью.

Он положил на пол в центре круга крохотный череп и расположил вокруг него человеческие кости. Смочив распятие жидкостью из флакона, он окропил этой же жидкостью пол, затем снова опустился на пол и снова стал кружиться вокруг своей оси, постепенно ускоряя движение. Распятие, которым он обводил воображаемый круг, оставляло за собой густой кровавый след.

Вскоре на полу появился великолепно очерченный огромный красный круг. Линия, ограничивающая его, местами прерывалась, и в каждый разрыв был помещен крест из человеческих костей.

Закончив, он встал и попросил присоединиться к нему. Охваченный каким-то священным ужасом, я молча ему повиновался. Темнота вокруг словно наполнилась движением. Мне казалось, я понял, что он просит меня молчать. Кроме того, он просил меня не выходить из круга с того момента, как он начнет колдовать, и это — он сказал мне — ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ.

И кроме того, чтобы я не вздумал ни в коем случае глядеть на его лицо, потому что тогда он ничего больше не сможет сделать для меня. Говоря это, он открыл Библию и так глубоко погрузился в чтение, что у меня появилось ощущение, что его здесь нет, и, однако, я чувствовал его рядом, но это было присутствие мертвеца.

Окоченев от холода, потеряв дар речи, с замершим сердцем, с перехваченным дыханием, я не осмеливался шевельнуться: все это было странно и страшно.

Наконец пробило час. Я услышал привычные шаги МОНАШКИ, в которых было даже что-то безобидное и домашнее, что меня почти успокоило, и мне даже захотелось ее пожалеть. Она вошла в комнату и приблизилась к кругу, от которого, казалось, исходило непривычное сопротивление. Я смотрел на нее: она стояла, руки в стороны, открыв рот, ошеломленная неожиданной картиной. Колдун не спускал с нее насмешливого и гневного взгляда. Казалось, два противника оценивают силы перед схваткой, глядя друг на друга с высоты своих мистических бастионов. Но вот, поднимая над собой распятие жестом непререкаемой власти, колдун заговорил:

— Беатрис, Беатрис! Что хочешь ты? Я приказываю тебе: говори! Что тревожит твой покой? Почему ты преследуешь этого несчастного юношу?

Он говорил торжественно, но голосом резким, пронзительным.

Она испустила долгий вздох, но не ответила.

— Беатрис! Беатрис! — продолжал он нестерпимо резким голосом, сила которого, казалось, заставляла его самого расти на глазах. И, не прекратив еще свои завывания, он уронил распятие, отбросил за спину Библию и сорвал повязку со своего лба. В тот же миг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Я видел, как стоящее передо мной привидение становится жалким; умоляющим жестом скрещивает на груди руки. Я почувствовал такое сильнейшее головокружение, что у меня сами стали закрываться глаза, я хотел ухватиться за моего наставника и — то ли из бессмысленного любопытства, то ли безотчетно — на миг поднял на него глаза.

Это было ужасно! И я понял, почему у привидения такой умоляющий и трепещущий вид. Меня обожгло таким злым, неистовым огнем, словно вся ярость небес объединилась, чтобы обрушить на меня свой испепеляющий свет.

Мой разум, моя душа, мое восприятие — все, что мне давало ощущение бытия, участия в чем-то, возможность удерживаться, уходить, возвращаться, сопротивляться, — все было разложено на кресте; это