которую пытаются применять на практике все — от Гайдара до его нынешних последователей, достойна удивления. Впрочем, и в этой версии есть немало процветающих анклавов.
Джон Рокфеллер считал, что бизнесом движет Божья воля
Мир гедонизма
Правда, у современного западного капитализма теперь, кажется, нет больших задач. Возможно, именно этим объясняются разговоры о его скором конце. Джефф Малган отдает должное и им. И в рисуемых им перспективах хозяйство будущего подозрительно напоминает феодальную и цеховую системы. Замкнутое «зеленое» хозяйство, безденежные способы обмена, ограничения на частное владение капиталом при свободе распоряжаться им в определенных целях… Это мир сообществ, а не индивидуализма, в котором капитал будет подчиняться социальным, моральным и политическим целям, как в некапиталистических обществах, от королевств Средневековья до социалистических стран недавнего прошлого. Капитал, как предполагается, будет подчинен также экологии, что, при всем постмодернистском облике этого тренда, возвращает нас, кажется, во времена, когда человек был подчинен силам природы, то есть к тому же феодализму и даже античности. Впрочем, возвращаться куда-то не всегда плохо, но неужели будущее действительно окажется таким?
Это не первая заметная книга, где общество будущего рисуется феодальными образами, можно еще назвать, например, «Как управлять миром» Парага Ханны. То ли нас подводит воображение, то ли истории действительно присуща некая цикличность. Феодализм ведь, к примеру, когда-то фактически вернул рабовладение, в форме закрепощения крестьян в Европе. Рабы, напомним, стали анахронизмом в послеантичные времена, как считают некоторые авторы, под благотворным влиянием христианства, но затем, в новом тысячелетии, схожий вид личной зависимости возник вновь, из-за оскудения веры (это мнение А. И. Осипова). У нас в России, кстати, крепостное право приняло свой самый яростный характер начиная с Петра, христианина не слишком ревностного, организатора «всешутейших соборов» и синодального управления вместо патриаршества. Впрочем, это отступление.
Мир будущего, по мнению Джеффа Малгана, будет состоять из взаимоуважения, любви, умеренности, рачительности, сотрудничества, справедливых обменов. Хотя преимущества капитала и рынков также будут подлежать разумному использованию, а хищническая сторона капитализма нивелируется. Но под самый финал книги эта утопия (по поводу жанра утопии автор вообще отзывается с большой похвалой) кончается и замещается едва ли не антиутопией, по крайней мере в понимании рецензента. И одновременно острым и любопытным наблюдением: «Линия горизонта — простейший тест, позволяющий оценить, что именно ценит общество… Несколько столетий назад самыми величественными строениями по всему миру были крепости, церкви и храмы». Затем последовали дворцы, за ними — вокзалы и музеи: «Но к концу ХХ века самыми высокими строениями стали банки… что придет им на смену? Большие дворцы развлечений, казино или спортивные стадионы? Университеты и художественные галереи? Водонапорные башни, висячие сады и вертикальные фермы? Или, возможно (как во многих голливудских фильмах), биотехнологические империи?»
Образ мира, в котором предметом поклонения или движущей силой являются дворцы развлечений, казино и концерны, владеющие патентами на технологии генной инженерии, пусть и дополненный «вертикальными фермами» и университетами, опровергает, случайно или намеренно, весь пафос предыдущих глав о «кооперации и эмпатии», «идеальных сообществах», «капитале-слуге», «культивировании вдумчивости» и о времени, а не о деньгах как цели экономической жизни. Зачем оно будет нужно, это время? Чтобы предаться гедонизму в оболочке тела с улучшенными генами, которое позволит предаваться развлечениям так долго, как сегодня никто не выдержит, отправившись затем, чтобы отдать дань культу вдумчивости, на занятия в университет?
Преобладают хищники
Постановка целей явно лежит за пределами — нет, не возможностей автора, а самого капитализма. Не будем и мы фантазировать по этому поводу. Вернемся к тому, в чем капитализм, казалось бы, силен, — к механизмам.
Автор последовательно ставит под сомнение применимость всех традиционно упоминаемых в качестве панацеи способов повышения благосостояния и экономического роста, а именно: концентрации капитала, инвестиций (тезис «больше вложений — большая отдача», с уже упомянутыми примерами СССР и Японии); того, что к экономическому росту может привести хорошее образование; роли культуры (кальвинистской, конфуцианской, американской, предпринимательской); акцента на институтах с верховенством закона и отлаженными рынками: этому противоречит пример Китая, а вместе с Индией они не вписываются в канон несовместимости быстрого и устойчивого роста с коррупцией; якобы определяющей роли интеллектуальной собственности (Малган отдает приоритет «просачиванию» идей); коммерциализации университетских исследований.
Конечно, абсолютных объяснений роста действительно не бывает. Но автор идет несколько дальше, ставя под вопрос универсальность законов экономики, споря здесь с бывшим министром финансов США Ларри Саммерсом. Наверное, с этим можно согласиться как с отрицанием тупого, но оттого не менее популярного тезиса, что что-то должно работать одинаково всегда и везде, вне зависимости от конкретной ситуации. Более благосклонен он к технологическому объяснению.
Джефф Малган рассказывает о длинных волнах перемен: «Русский экономист Николай Кондратьев предложил длинные циклы продолжительностью 50 лет», однако, как и многих макроэкономистов, по сей день сомневающихся в существовании кондратьевских циклов, ему не удалось убедить и Сталина: «Он казнил Кондратьева» (историческому материализму, заметим, лишние циклы были просто ни к чему). «Но Йозеф Шумпетер в своей, вероятно, самой выдающейся работе “Теория экономических циклов”, построенной на идеях Кондратьева, показывает, что капитализм следовал регулярному ритму, в котором концентрация технологических достижений, ведущих к всплеску инноваций, в свою очередь приводила к всплеску индустрий». И далее: «Большинство авторов соглашается с приблизительной периодизацией, состоящей из пяти циклов»: исходная промышленная революция 1770-х годов, затем пар и железные дороги, затем сталь, электричество и тяжелое машиностроение, потом нефть, автомобили и массовое производство и «наконец эпоха информации и телекоммуникаций после 1970-х гг.; согласно этой точке зрения, мы сейчас находимся в поворотной точке “пятого кондратьевского цикла”, в котором вклад компьютеров и сетей начинает сходить на нет».
Далее Малган рассуждает на эту тему, ссылаясь на «вероятно, самого влиятельного теоретика связи между экономическими изменениями, технологиями и обществом» Карлоту Перес, и, в частности, замечает: «Необычно, что она показывает, как циклы созидания могут соединяться с параллельными, но отличными от них циклами хищничества». Это, возможно, наиболее конкретная по содержанию часть всей книги.
Созидание и хищничество, как и заявлено в заглавии, ее сквозная тема. Капитализм действительно испытывает кризис из-за преобладания хищнического начала. Последние двадцать лет, отмечает автор, капитал шел не в инновации и производство, а в спекуляции. Потребности (насущные) западного человека удовлетворены, капитал ищет хоть какого-то применения, и вот уже объем производных финансовых инструментов, по оценке Джеффа Малгана, достиг 1200–1300 трлн (именно так!) долларов, при мировом ВВП 75 трлн долларов. При этом развивающимся странам, заметим, достаются в общем-то крохи общего богатства (как и лишь очень малая часть внимания автора). И по крайней мере рецензенту становится ясно: если где-то на чужбине будущее и состоит в прожигании докторами философии и магистрами искусств своих генномодифицированных жизней в дворцах развлечений, то на нашу с вами долю, друзья, по-прежнему приходятся в основном кровь, пот и слезы, как сказал другой известный англичанин. Поменьше крови и слез, и я сказал бы, что это даже и к лучшему, честное слово.
