встает.
Джеймс Скотт блестяще показал: за что бы государство ни бралось, его основная задача — превратить общество из понятного прежде всего своим рядовым членам в понятное прежде всего госаппарату. Широкие проспекты, адреса, земельные кадастры, фамилии, единые системы мер — все это подчинено одной цели: сделать общество максимально прозрачным для чиновника и максимально отзывчивым к его манипуляциям. Цели государства всегда довольно ограниченны и утилитарны: налоги, безопасность, призывники, а объемы бумажной работы слишком велики, чтобы загромождать их ненужными подробностями, потому и «карта» общества, которая получается у государства, всегда слишком проста.
Впрочем, это полбеды. Беда в том, что государство не только создает эту «карту», но и пытается преобразовать общество в соответствии с ней. И кстати, это втискивание реальной жизни в прокрустово ложе бюрократических циркуляров бывает весьма болезненным и частенько при этом бессмысленным, с точки зрения большинства.
«Сбылась вековая мечта масс о правильности только одной меры! Революция дала народу метр», — гласил один из французских революционных декретов. Избыток разных мер действительно не способствовал торговле, но и мешал не слишком. В повседневной жизни люди легко ориентировались в таких мерах расстояния, как «бросок камня» или «три раза сварить рис». Существовала масса договоренностей: когда насыпать зерно в корзину «с горкой», когда «с полугоркой», а когда вровень с краями; какой формы должны быть гребки и кто должен ровнять зерно; с какой высоты насыпать зерно — от пояса или от плеча (разная степень утрамбованности). Ни для кого все это разнообразие сложностей не представляло, мешало оно только государству, которое хотело точно знать, каков урожай и сколько можно собрать налогов.
И наоборот, введение единой меры было удобно для чиновников, но не для крестьян. «Сообщение фермера, что он арендует двадцать акров земли, столь же информативно, как и сообщение ученого, что он купил шесть килограммов книг», — пишет Скотт. Для крестьян куда важнее было, какой урожай можно собрать с этого поля, скольких людей оно может прокормить — в таких единицах и считали землю. Скажем, в Ирландии маленькие фермы описывали как «ферма одной коровы» или «ферма двух коров», чтобы понять, каким количеством молокопродуктов может обеспечить семью этот участок земли (то есть корова была интегральной характеристикой размера участка, качества почвы, климата и урожайности произрастающих культур). Поэтому стоит ли удивляться, что и через 20–30 лет после введения единых мер (того же метра) их использование было скорее формальностью, чем реальной практикой.
Столкнувшись с необходимостью вести индивидуальный учет налогоплательщиков (опять же исключительно для собственного удобства), государство ввело фамилии, нужды в которых у простого люда не было никакой. На Филиппинах, например, фамилии были розданы в принудительном порядке, да так, что до сих пор в каких-то регионах страны встречаются преимущественно фамилии, начинающиеся на одну букву, а в каких-то — на другую. Есть, впрочем, и менее безобидные примеры стремления государства упростить общество. Так, в какой-то момент французские власти ввели налог на «окна и двери» — не надо замерять размер жилища или пересчитывать жильцов, можно просто посчитать проемы, рассудив: чем больше помещение, тем больше площадь и тем, вероятно, больше жильцов. Казалось бы, ерунда? Крестьяне же в ответ начали строить дома с малым количеством проемов. Итог — негативное влияние на здоровье французов этого новшества сказывалось целое столетие.
В общем, книга может оказаться весьма полезной всем, кто верит в волшебную силу государства, кто видит в государстве наиболее эффективного управленца, которому можно доверить полный контроль над сложными общественными системами. Более того — всем тем, кто верит в возможность рационального улучшения человеческого общества. Но особенно — российским чиновникам, которые, если судить по целому ряду реформ последнего времени, совершенно искренне уверены, что они лучше всех знают, «как надо».
Европа после Европы
Никитин Анатолий
Блестящий анализ, интересные прогнозы, три роковые ошибки
Тодд Эмманюэль. После империи. Pax Americana — начало конца.
«После империи» — это европейский ответ на ставшую знаменитой книгу патриарха американской геополитики Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска». А поскольку автор этой книги Эмманюэль Тодд — один из наиболее ярких современных обществоведов-публицистов (он демограф, его антропологический взгляд на геополитические процессы нетрадиционен и весьма любопытен), а при этом еще и француз, то ответ получился не просто достойным, но и изящным. Аргументы и формулировки, которые Тодд использует, чтобы обнажить беспочвенность американских претензий на глобальную гегемонию, отточены не хуже шпаги.
yandex_partner_id = 123069; yandex_site_bg_color = 'FFFFFF'; yandex_stat_id = 3; yandex_ad_format = 'direct'; yandex_font_size = 0.9; yandex_direct_type = 'vertical'; yandex_direct_limit = 2; yandex_direct_title_font_size = 2; yandex_direct_header_bg_color = 'FEEAC7'; yandex_direct_title_color = '000000'; yandex_direct_url_color = '000000'; yandex_direct_text_color = '000000'; yandex_direct_hover_color = '0066FF'; yandex_direct_favicon = true; yandex_no_sitelinks = true; document.write(' sc'+'ript type='text/javascript' src='http://an.yandex.ru/system/context.js' /sc'+'ript ');
«Гарант политической свободы и экономического порядка в течение последних пятидесяти лет, Соединенные Штаты все больше становятся фактором международного беспорядка, поддерживая везде, где могут, неопределенность и конфликты»; «Как управлять экономически зависимой, но политически бесполезной сверхдержавой?» — вот лишь некоторые его сентенции, лаконичные, словно приговор суда истории.
Тодд открыто полемизирует с Бжезинским. Указывает, Америка делает лишь то, что не требует напряжения, там же, где требуется настойчивость и где не обойтись без трудных решений, она пасует.
Сюжет о том, как стоявший в середине 1990-х перед США выбор между полноценным национальным развитием и трансформацией в псевдоимперию был сделан в пользу сохранения американского протектората над Европой и Японией, сменяется сюжетом о той роли, которую сыграл в этом российский экономический крах 90-х. Кстати, к России Тодд относится с большой симпатией — это единственная держава, которая самим фактом своего существования опровергает все претензии США на построение глобальной империи. Наконец, Тодд предостерегает последователей Бжезинского: «Не надо играть в шахматы с русскими, для которых это национальный вид спорта».
И в этой части, стоит признать, прогнозы Тодда оказались справедливы. После затяжного периода геополитического отступления Россия, как уже не раз бывало, заманив противника поглубже, перешла в контрнаступление. Начиная с мюнхенской речи Путина в 2007-м, а затем фактического подтверждения серьезности всего сказанного во время войны с Грузией в 2008-м Россия восстанавливала свои позиции на мировой арене. Многие даже полагают, что восстанавливала чересчур быстро — внутренне Россия по- прежнему недостаточно сильна, страна испытывает очевидный дефицит общественной энергетики (зачастую при чрезмерной истеричности реакций), а промышленность далеко не модернизирована. Тем не менее факт остается фактом — в 2013 году целая серия дипломатических шагов Москвы увенчалась успехом до такой степени, что американские политические комментаторы задаются вопросом: «А что же осталось от
