содружества», делает здесь, в этом муравейнике? Зачем слушает пустую, непристойную, пошлейшую «музыку негритосов», как выражался отец? Почему позволяет пихать себя, толкать, унижать кучке тщеславных, безмозглых, самовлюбленных девчонок, только и думающих что о собственном теле, покорно подчиняющихся бритоголовому турецкому солдафону Мустафе Ганту? Которому нравится отправлять ее на пожарную лестницу. С ее-то сердцем. Она ведь не молоденькая, у нее уже и менопауза наступила. Так и до инфаркта недалеко.
Почему она добровольно поставила себя в такое нелепое положение?
Чарли.
Чарли — вот ответ.
И тех громоздких психологических хитросплетений, которыми забивает себе голову женщина во время развода, как не бывало. Ей же пятьдесят три! Она была замужем за Чарли Крокером двадцать девять лет, родила ему трех детей, помогла в его головокружительной карьере, которой он горд до неприличия! У нее есть полное право быть той, кем была в пятьдесят три ее собственная мать, — матроной… Да-да, матроной… царственной особой… с высочайшим положением в семье и обществе… И если матрона решит позволить себе такую прихоть, как уютный жирок, ей не о чем беспокоиться, совершенно не о чем. Матери это придавало лишь… степенность.
Какая же чепуха все эти рассуждения о взаимоотношениях, ролевом равновесии, эмоциональном ограничении, которыми она терзала себя во время бессмысленных походов к психоаналитикам. Ты, только ты, Чарли, в ответе за то, что сделал со мной! Ты, Чарли, опустошил мою жизнь, которая была прекрасна! И вот я, женщина пятидесяти трех лет, пытаюсь начать все сначала на этой нелепой фабрике по производству мальчиков с грудями!
Ненависть вызвала приток адреналина — Марта воспрянула духом, в голове прояснилось.
Мустафа Гант тем временем укоризненно качал головой:
— Ай, ай… Кто-то не хотеть быть ласчка? Кто-то не хотеть летать? Ай, ай… я расстроить.
Турок вел себя достаточно дипломатично, не обращаясь ни к кому конкретно. В конце концов, они ведь платят деньги. Он обращался ко всей группе сразу. И все же Марта понимала — упрек в ее адрес. Она подняла голову. Так и есть — турок смотрит на нее. Все остальные, все эти мальчики с грудями, уже присели — низко, на полусогнутых коленях — и вытянутыми в стороны руками взмахивали вверх-вниз, «как ласточки». Марта послушно присела и принялась делать махи руками.
Мустафа все повторял:
— Не сдавай! Махай! Махай! Махай! Махай! Сильно! Еще! Двацать рас! Верх… низ! Верх… низ! Верх… низ!
Марта взмахивала руками. Плечи ныли, бедра горели от долгого пребывания в полусогнутом положении. Но Марта держалась. Почему? Почему такая покорность? Может, такова ее натура, вынуждающая подчиняться воле сильных, властных мужчин? Может, подсознательно она получает удовольствие, когда над ней главенствуют все эти «Алле опы» с лужеными глотками? Может, она страдает неврозом навязчивых состояний?
Да ладно тебе, Марта… Папочка был прав, когда еще тридцать лет назад по секрету признался дочери, что психоанализ — чушь собачья, от начала и до конца… Ничем ты не больна, и нет у тебя никакого невроза. Тебе не дает покоя предательство мужчины по имени Чарли Крокер. Марта стиснула челюсти, сжала ноги и принялась усердно изображать ласточку. Она взмахивала руками и представляла, как на бедрах тают бесчисленные унции жира.
— Верх… низ! Верх… низ! Верх… низ!
Марта как одержимая слепо повиновалась командам огромного турка, самого модного в Атланте творца мальчиков с грудями. «Мне пятьдесят три, — думала про себя Марта, взмахивая руками как крыльями, — и мне нужен мужчина».
После занятий Марта и Джойс частенько заезжали в закусочную на Пидмонт-роуд под названием «Хлебная корзинка». Заведение было достаточно демократичным, чтобы прийти туда вот так, запросто, в спортивном трико с накинутым поверх блейзером, и при этом не мучиться от неловкости. И в то же время достаточно модным для девяностых местечком, с продуктами здорового питания. Стену напротив входа занимал свежеиспеченный хлеб всевозможных форм — круглой, овальной, прямоугольной, — расставленный на полках стоймя, как фарфоровые тарелки в витрине магазина. Перед хлебом была разложена выпечка; над ней вращался огромный шар в позолоченных металлических полосках. Чуть в стороне стояли несколько десятков блестящих черных столиков наподобие тех, что можно встретить в кофейнях. Пол в закусочной выложили плиткой, а потолок сделали из разрисованного стекла, с мягким неоновым освещением. Весь зал был заставлен растениями в подвесных кашпо или кадках; особенно много было горшков со щучьим хвостом — кожистые листья торчали как мечи. Зелень вилась по верху невысоких, чуть ниже человеческого роста, перегородок, разделявших зал на отдельные зоны.
Марта и Джойс всегда садились за небольшой столик у зеркальной перегородки, рядом с разросшимся щучьим хвостом. И всегда обсуждали одно и то же, хотя спроси их кто о теме, на которую не жаль столько слов, они бы смутились. Марта и Джойс принадлежали к тому безымянному женскому клубу, члены которого ежедневно встречаются друг с другом по всей Атланте, всей Америке, чтобы поведать друг другу о своей общей беде — о разводе.
Джойс уставилась в зеркало на свое отражение:
— Ну что за волосы! Нет, ты только посмотри!
Марта посмотрела. После тренировки длинные пряди темно-каштановых волос подруги прилипли к голове.
— Каждый день возвращаюсь домой в таком виде, — жаловалась Джойс, все еще внимательно рассматривая себя. — Моя уборщица и та выглядит лучше.
— Может, надевать шляпку? — предложила Марта.
— Не могу. Какие только фасоны не перепробовала — все равно лицо маленькое. Знаешь, как в шутку называл меня папа? «Центик».
Марта вдруг попыталась представить ее отца — чем тот занимался. Джойс мало рассказывала о себе. У Марты сложилось впечатление, что подруга родилась в самом заурядном семействе где-нибудь в Массилоне, в штате Огайо, ходила в простую школу — те, кто ходил в частную, умудрялись упомянуть об этом в первые же пятнадцать минут разговора, — переехала в Атланту и пленила какого-нибудь башковитого парня из маркетингового отдела по программному обеспечению (мистера Дональда Ньюмана из «Лодестар Системз»). А потом жила себе безбедно на Марн-драйв в Бакхеде, пока муж не развелся с ней.
Джойс продолжала развивать тему — все дело в том, что хотя у нее большие, красивые глаза…
Марта кивнула — у Джойс и в самом деле красивые карие глаза. Которые она подчеркивала подводкой и тушью всякий раз, когда собиралась на утренние тренировки.
…Лицо слишком маленькое, и придать ему объем можно только пушистыми волосами.
Марта посмотрелась в зеркало. Лицо ее, раньше очаровательный ровный овал, теперь разделилось на три части. Щеки походили на пару больших скобок, а между ними провисал подбородок. И кожа, прежде такая гладкая, теперь стала… рыхлой. Едва заметные светлые волоски ниже мочек ушей, когда-то тоненькие и мягкие, как у ребенка — Чарли еще любил поглаживать их, — теперь топорщились жесткой щетиной.
— Везет тебе, — говорила Джойс. — У тебя такие густые волосы.
Марта задумалась. Одним из негласных правил женского клуба было соблюдение равновесия — если с тобой поделились горем, то и ты должна ответить тем же, выразить сестре по несчастью сочувствие, поддержать ее. Марта хотела было возразить, что это совсем не так — теперь приходится прибегать ко всяким ухищрениям, чтобы создать впечатление густых волос. Однако это может повлечь за собой рассуждения о том, как после менопаузы женщина начинает терять волосы, а она, Марта…. в общем, она не хотела говорить с Джойс как… как женщина, у которой уже наступила менопауза… Тогда Марта решила пожаловаться на то, что приходится красить волосы… однако это могло привести к неловкому разоблачению — а вдруг Джойс тоже красит волосы?.. Вдруг взгляд Марты упал на краешек журнала, торчавший из большой сумки Джойс, которую та поставила на соседний стул. Хотя журнал и был свернут в
