Квартира, которую Линн Николсон нашла для Макса, располагалась недалеко от Кюрфштендамм. Окна гостиной выходили на площадь, на которой редкие сухие деревья поднимали свои ветви к небу. Обстановка двух маленьких комнат была спартанской. Положив чемодан на кровать, Макс долго и нервно ходил по квартире, думая о том, кем были ее последние хозяева. Больной вопрос. Почему-то это было для него важно.

Толстый слой пыли покрывал все предметы обихода. Книги, в основном немецкие романы, в шкафу, картины, изображающие горные пейзажи, имя автора которых оставалось неизвестным, как и тех, что висели в гостиничном номере. Чьи голоса раздавались раньше в этих стенах? Жила ли здесь еврейская семья, которую вышвырнули на улицу? Или рьяный нацист, сражавшийся в войсках СС? Может, он еще вернется сюда когда-то? Линн убеждала его в обратном, но такую неуверенность испытывали многие. Отныне жизни убитых, пропавших без вести и выживших сплелись в один клубок. Макс словно находился в ссылке в самом центре собственного города. От чувства, что тут ничего больше ему не принадлежит, он казался себе таким легким, что достаточно было слабого ветерка, чтобы сорвать его с места. Но выбора все равно не было. Линн была права: меры предосторожности требовали, чтобы он при первой же возможности переехал в западные оккупационные сектора. Чтобы окончательно убедить его принять такое решение, она рассказала ему о содержании длинной телеграммы от 22 февраля, посланной в Вашингтон Джорджем Кеннаном, атташе американского посольства в Москве. В начале месяца, произнося речь в Большом театре, Сталин сказал о неизбежности вооруженного столкновения между капиталистическим и социалистическим мирами. Поэтому Страна Советов приняла курс на индустриализацию и усиление военной мощи. Кеннан убеждал, что Советский Союз не собирается устанавливать modus vivendi[16] с Соединенными Штатами, ставя целью уничтожение капиталистического строя. Атташе был убежден, что опасения и враждебность советских руководителей по отношению к Западу органически присущи всей советской политической системе. Это не прихоть и не каприз какого-то отдельного вождя. Это вопрос выживания. Любой диктатуре нужны враги, настоящие или выдуманные, чтобы под предлогом борьбы с ними диктовать народу свою волю. Поэтому Советский Союз представлял реальную угрозу для всех демократических стран. Британский посол разделял мнение своего американского коллеги, как и большинство других западных политиков.

— Черчилль был прав, — сказала ему Линн, — когда хотел взять Берлин раньше русских, в отличие от Рузвельта, который недооценивал русскую опасность.

Аргументы Линн возымели действие, и Макс последовал ее совету. Он знал, что многие немцы согласны были дорого заплатить, чтобы получить такой шанс, и не стал ни упрямиться, ни показывать ненужную гордость.

Выдвинув ящик шкафа, он обнаружил радиоприемник, забытый, скорее всего, уехавшим на родину британским офицером. Машинально огляделся в поисках покрывала, чтобы с его помощью приглушить звук динамика, как делали они с Фердинандом, когда слушали передачи Би-Би-Си, опасаясь, что могут услышать соседи, которые тут же донесут на них. Грустно улыбнулся. Слава Богу, это время прошло!

Когда он стал раскладывать вещи по полкам, джазовая музыка, льющаяся из динамика, уступила место ежедневным сводкам немецкого Красного Креста: «Сейчас вы прослушаете имена пропавших детей, которые разыскиваются родителями или другими родственниками…» Не первый раз Макс слушал такие сообщения. Большинство из них касались четырнадцати миллионов немцев, которые убежали с территории, занятой советскими войсками, беспорядочно, в страшной панике. Триста тысяч детей потеряли родных. Их иногда подбирали, когда они попрошайничали на перекрестках улиц. Те, кому было по два-три года, не помнили своих имен, не знали, где родились. Единственной надеждой было то, что их по фотографиям в газетах узнает кто-либо из близких. Кроме того, были дети, потерявшие родителей во время ночных бомбежек. Многие беспризорники прятались в лесах. Другие собирались в шайки, рыскали среди городских руин, жили в подвалах и брошенных домах, промышляли воровством, а иногда не останавливались даже перед грабежом или убийством. Ничего их более не пугало. Макс встречал совсем юных девочек, занимающихся проституцией. «Нет более страшного позора для нации, чем дети, которые вынуждены продавать себя на панели», — думал он с болью в сердце.

Началась печальная литания: имя, фамилия, возраст, место рождения, внешние данные, физические параметры, координаты человека, разыскивающего ребенка. Он слушал монотонный и бесконечный голос диктора, время от времени вздрагивая от какой-нибудь ужасной детали, когда в дверь постучали. Открыв, он увидел своего племянника Акселя, который стоял, улыбаясь, с бутылкой вина в руке.

— У меня для тебя подарок, дядя Макс! Надо доставать бокалы! Кажется, новый год будет лучше, чем предыдущий.

— Где ты это раскопал? — удивился Макс, в то время как Аксель швырнул свое пальто на стул.

— Ты же знаешь, что в Берлине при желании можно найти не только сигареты.

В один момент комната преобразилась из-за того, что в ней оказалась молодость, которая завоевывала пространство. Аксель стал рыскать по квартире, любопытный, как обезьяна. При виде душа он скорчил гримасу, но когда он повернул барашек и кран плюнул рыжеватой водой, его лицо просветлело.

— Ничего себе, вода! Как здорово, дядя Макс! И электричество! А ты неплохо устроился. Не так шикарно, конечно, как в твоей прошлой квартире, но тебе повезло, что ты живешь один. Я уже начинаю задыхаться вместе с мамой и Клариссой.

Он отыскал стаканы, вытер их платком, потом откупорил бутылку. Движения его были уверенными, время от времени он резким движением головы откидывал назад отросшие волосы. Его темные глаза остановились на дяде.

— Как прошло твое собеседование в «Neue Berliner Illustrierte»[17]? Надеюсь, что теперь, когда ты прошел все эти формальности, доказывающие твою лояльность, тебя взяли на работу?

Макс никак не отреагировал на иронию в голосе Акселя, обеспокоенный его худобой, которую еще больше подчеркивал толстый кожаный ремень. А чего можно было ожидать при питании бульонными кубиками и перловой крупой? Глядя на племянника, Макс испытывал угрызения совести, будто это он не смог уберечь его от всего, что с ними случилось. «Ему необходимо есть мясо, картошку, масло», — расстроенно думал Макс, вспоминая простую, но питательную пищу, которую ему готовили, когда он был в возрасте Акселя. Впрочем, сам Аксель вел себя достаточно активно, словно некий внутренний огонь поддерживал его силы.

— Да, кажется, я снова начну зарабатывать на жизнь, — сказал Макс, поднимая стакан, чтобы чокнуться с племянником. — Давно пора, не так ли? Мне предложили сделать несколько репортажей. Так, ничего особенного. Такое впечатление, будто я отмотал двадцать лет назад. Работа для новичка.

— Это временно. Я уверен, что скоро у тебя снова будет собственная студия и ты сделаешь замечательные портреты. Если есть что-то, что еще не разрушено полностью, так это культура. Достаточно посмотреть на очереди перед театрами и кинотеатрами. Русские в этом знают толк, как мне кажется.

— Да, они делают все, чтобы взять под свой контроль эту сферу, — согласился Макс, вспоминая разговор с полковником Александром Димшицем, историком из Ленинграда, специализирующимся на народном искусстве. С этим человеком его познакомил Игорь Кунин.

Культура пока оставалась единственной сферой, где, по мнению Димшица, царило взаимопонимание. Не так давно вернувшийся из эвакуации из Москвы Иоганнес Бехер[18] заявил о своем намерении создать не только социалистические театр и кинематограф, но и балет, оперу, литературу, и все это будет способствовать распространению в Германии нового антифашистского и демократического виденья. Он же возглавил в советском секторе специальный отдел по культуре. Голодные писатели и художники оббивали пороги таких отделов во всех оккупационных секторах, надеясь на поддержку, в особенности продовольствием. Всех их подвергали тщательной проверке. Макс не питал иллюзий относительно происходящего, недовольно наблюдая за ссорами в писательской среде, где одних