часть никто не испытывал. Наоборот, чертыхались. Опять проклятая тревога! Как все задолбало в мае и начале июня! Начальство окончательно дуреет: то запрещает семьям уезжать, то объявляет эвакуацию!

«Давайте объявим России войну и не нападем! Они себя сами замучают строевыми смотрами и оргпериодами», орал в бородатом анекдоте американский генерал. То, что военные в гарнизоне Бреста за неделю до войны спали не раздеваясь, объяснялось не суровой бдительностью, а желанием хотя бы таким образом перекрыть ненавистный норматив.

Но, услышав стрельбу, люди заторопились, несмотря на законные полчаса (время, установленное особой инструкцией для прибытия в часть по тревоге).

Елизаров обошел вокзал, удрученно отметив, что пессимистичный прогноз Ненашева вновь сбывается. Яблоку негде упасть.

Первый утренний поезд, по расписанию «Брест-Москва», отправится в шесть утра, но народ и не думал расходиться. Перестрелка рядом испугала, но не смутила. Давно пуганые. Каждый надеялся уехать на восток тем же путем, что и прибыл в город.

Многие давно запаслись билетами.

Хочешь ехать в довоенном СССР из Бреста во Владивосток? Не проблема, главное – разрешение пересечь старую границу и советский паспорт. Открытый проездной документ компостировали на нужную дату, справляясь, есть ли на поезд места. И по пути можно сойти, сразу отметившись в кассе.

Коренных жителей все же слушали. Как не услышать, если одни грозились рассчитаться за все после прихода немцев, другие искренне советовали не рисковать женами и детьми.

— Когда последние вагоны закрыли, навалились, гады. Мы минут десять, как сели в вагон, лишь четверо осталось в карауле у паровозной бригады. А они все в нашей форме и орут: «Сдавайтесь, диверсанты!». Потом начали стрелять, да так, что головы не поднять и не открыть вагоны, — руки у лейтенанта дрожали.

Он нервно курил, высоко держа голову, обтянутую бинтом. В такую переделку попал первый раз, обычно депортации шли без эксцессов.

В подтверждение его слов, на земле тускло блестели гильзы от девятимиллиметровых патронов. Были бы у диверсантов винтовки или пулемет, вряд ли кто в вагоне охраны остался цел. Но где бандиты нашли автоматическое оружие, запросто задавив конвой огнем, не дав сделать ни одного прицельного выстрела? Принесли с собой? Вряд ли, их бы обязательно заметили.

Мысль, что воинское подразделение промаршировало в город, держа под мышками шайки и веники, якобы для бани, даже не пришла Михаилу в голову, но дальше картину он представил правильно.

Кто-то из милиционеров поставил перед ним полностью снаряженный «MG-34». Почему из него не стреляли и бросили? «Милицейский склад!», мысль о нем холодом обдала спину.

А ведь Ненашев его предупреждал «заходи, кто хочешь, бери, чего хочешь». Нельзя так безалаберно хранить оружие. Хорошо, взрывчатки там уже нет, утром отдали саперам, на всякий случай аккуратно заложить два фугаса у Тереспольских ворот. Винтовки, с подходящими к ним патронами, свезли обратно в отделения милиции и к морякам.

— А потом? — спросил Елизаров.

— Потом? — в ответ закашлялись и зло сплюнули. — Начали орать про свое, мол, «еще польска не згинела», и «хватит тут видпочивать. Надо итить в лис, скоро будем бить германцев». А жиды, мол, пусть уматывают… отсюда, если не они, то немцы их за весь «большевизм» вырежут[560]. Ну, а дальше сами знаете. Подоспела милиция и военные с вокзала, но пока они разбирались, кто где, гады успели уйти.

— Так и сказали: «жидам»?

Начальник следственной части НКГБ по Брестской области Левин сжал кулаки, вновь услышав ненавистное слово. Их тут не любили. Чертовы поляки, заразили население своим антисемитизмом.

В октябре тридцать девятого года на бюллетенях граждане так и писали: «Голосую за присоединение к СССР, но без евреев», «Кто это придумал, выдвинуть в депутаты еврея Левина, мы за него голосовать не будем». Оказалось, что даже рабочие-железнодорожники прониклись преступной пропагандой, и, чтобы политически не обострять ситуацию, он по совету взял самоотвод и остался работать в органах.

Это наглая вылазка врага вызывала еще большую ярость Левина.

Капитан госбезопасности несколько лет не видел родителей, а пять дней назад они таки приехали в Брест из Харькова, желая посмотреть, как устроился на новом месте их бедный мальчик.

Папа удивлялся квартире, занимавшей целый этаж[561], а мама радовалась, какой у сына тонкий врожденный вкус. Какой замечательный гарнитур из карельской березы он подобран для обстановки. Потрясенные, они не верили, что все это дала сыну Советская власть. Конечно она, их родная власть! Даже шикарный «Шевроле», подвозивший их от вокзала до дома. По постановлению обкома, принятому единогласно, машины конфисковали у частников.

Партийным и ответственным работникам не на чем ездить, а у классовых эксплуататоров автомобили стоят на приколе. Правда, одну машину бывший владелец сжег, как после выяснилось, не зная, что уничтожает общенародную собственность.

— Да, так и сказали. Мол, их поляки не тронут, но пусть на восток с красными мотают, иначе побьют их немцы всех.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь, — Левин сразу осознал, чем грозит смена курса агитации у врага.

— Что слышал, то говорю. Нечего на меня орать, сам орать умею! — похоже начальник конвоя еще не отошел от контузии.

— Ничего, терпи, лейтенант, — ласково начал начальник следственной части. — Сейчас в госпиталь тебя отправим. Знаешь, какие хорошие врачи в крепости? Быстро на ноги поставят.

— Он никуда не поедет, будет сопровождать эшелон – сухо произнес Елизаров.

— Пустой?

— Вовсе нет, взгляните в следующий вагон.

Сухость тона оскорбила главного следователя, но луч фонарика, сквозь приоткрытую дверь теплушки, высветил сидевших там людей. Вполголоса переговаривались мужчины и женщины, всхлипывали сонные дети, которым не спалось после недавнего испуга. Поляки, они бы разорвали в клочья их всех.

— Почему не убежали? Что, гниды, врагам народа поверили?!

— Друг нашелся? И шо, теперь достанешь из брюк свой обрезанный короткоствол и начнешь пугать им старого еврея? Мы, кстати, в ссылку едем совершенно добровольно. Те, кто разбежался, нам еще позавидуют, — раздался ехидно-спокойный голос из вагона[562].

— Ты дурочку-то не ломай! Встать! — Левин и направил свет мужчине лицо.

Человек сощурился, прикрывая глаза рукой и, сбавляя тон, миролюбиво проворчал:

— Давай, пан начальник, не томи, отправляй поезд. И сам шиксу бери и уезжай. Германец утром войну начнет. Азохн вей твою Сибирь.

— И сколько еще таких?

— На три вагона.

Глаза начальника следственной части теперь напоминали два советских серебряных полтинника двадцать пятого года, где указан вес не только в граммах, но и в золотниках. Контрреволюционный элемент, не возражающий против депортации! Что же ночью творится в этом городе?!

Да, этот пожилой ювелир был совсем не против отъезда.

Заказавший у него обручальные кольца русский не желал ничего слушать: все должно быть сделано за два дня, до момента, когда рабы нового фараона начнут строить ему пирамиды даже по субботам.

Потом рявкнул «Эр ист айн юде?», изобразив на лице такое омерзение, что сразу вспомнилось двадцать первого сентября тридцать девятого года. День перед передачей города Советам.

Господа-офицеры из люфтваффе, весело галдя, прогуливались по улице, заглядывая в каждый магазин, и сразу интересовались национальностью владельца.

— Юде?

— Я, я, юде!

Витрина битым стеклом сыплется на мостовую, а немцы, показывая на товар внутри, предлагали