— Из-за Океана, да. Только бродяжили не мы, другие, я их и след потерял. Давно уже…
— Аля зачем искалечили?
— Госпожа ведьма, поверь — чем хочешь, поклянусь; что пожелаешь, сделаю, чтоб поверила, — его это был выбор, осознанный и нелёгкий, но ни я, ни Троготт подталкивать в том его не смели. Нет у нас другого пути к Островам… и поздно, слишком поздно мы это поняли.
— Ты… Ты мне это про чего говоришь? Что, Аль вроде как тоже ваш?!
— Наполовину. Он не от наших женщин… Мы ведь пробовали вернуться… но оказалось, что не хватает сил… Из тех, кто способен противостоять Великому Западному ветру, с нами остался только Нимо. Но нужен был ещё один — Нимо не выстоит много суток подряд. А из местных детей силу Лебеа не смог принять никто…
Часть 2. Нимо
Я никому не говорил об этом.
В них не было ничего запретного. Просто — я не говорил.
Сны были тем длиннее и тем ярче, чем меньше времени я мог видеть наяву. Лебеа была не только убийцей, но то, что она отняла и что дала взамен — наверное, трудно, очень трудно сравнивать.
Из наших в Городе-на-Холме только я принимал Лебеа, поэтому рассказать мне об этом никто ничего не мог. В книгах, что я читал когда-то в храмах Алуэ и Эльвэ, тоже мало писали о Затмении Лебеа. О нём вообще неохотно говорили — словно это было неприлично или слишком тяжко.
Пока яд Лебеа не вошёл в мою кровь, я не любил спать вообще. Сны снились часто — яркие, интересные, длинные. Но спать я ложился как можно позже, а просыпался рано, чувствуя себя отдохнувшим и свежим. Мне всегда казалось странным, что другие дети с трудом поднимаются по утрам, а в выходной валяются в постели чуть ли не до полудня!
Сперва я считал изменение следствием усталости — приходилось учиться управлять ветром, чувствовать движение корабля (а это труднее, чем говорить с ветром); следить за тем, что захочется ветру в следующую минуту и помнить обо всём, что творится вокруг — насколько далеко земля, и как она прогрета, и нет ли за вон тем холмом какого-нибудь шалопутного вихорька, который выскочит внезапно, вздумав поиграть с моим ветром. А ещё были грозы… Самое дивное и невероятное — такое, что если забыться и наплевать на то, что ты всё-таки хочешь оставаться человеком, — можно улететь и не вернуться. Люди скажут, что Нимо сошёл с ума. А те, кто знают, прошепчут: он ушёл в грозу… И будет в этих словах странное соединение томления и восторга, боли и радости, печали и какого-то непонятного никому ожидания…
Потом, когда полёты в качестве ветряного мага стали для меня привычными, я смирился и с тем, что спать приходится больше. Иногда даже днём — что прежде было невозможным и невероятным! Свенни, мой когдатошний приятель, которому стукнуло уже пятнадцать, сказал по этому поводу:
— Организм у тебя хоть и остался в основном дитячий, а, наверно, какие-нибудь процессы неодинаково затормозились…
В тот момент я отмахнулся от его рассуждений. Был уверен, что Лебеа просто оставила меня в одном возрасте, а все домыслы происходят от страха перед неведомым, от зависти либо от глупости.
Они мало что знали обо мне. Это моё право — я мог молчать, сколько хотел. Даже Инэль не рассказал сразу. Мне вообще можно было… почти всё, что угодно. В те годы Острова жили предчувствием больших перемен, свершений. Откуда это пошло, сказать не могу, но и самый распоследний угольщик ходил по улицам, многозначительно задрав подбородок, как будто именно его Небеса посвятили в главнейшую из тайн…
Мы, ветряные маги, никому не подвластны. Так уж получалось, что ограничивать нас не было смысла: небо, ветер — это самое важное для нас, и я не слышал, чтобы кто-то позволил себе забавляться безнаказанностью или применить её во зло просто для того, чтобы поглумиться над кем-то. Нам это не нужно, правда.
Однажды я слышал такую фразу: ветряные маги не умеют дружить. Я удивился — почему? Хотелось возразить: мы не хуже других людей, не злее, не черствее, не самолюбивее. Но… здесь скрывалась какая-то правда. Потому что на самом деле я не помнил, чтобы у кого-то из нас была такая дружба, как про это писали в книгах. Чтобы жить друг без друга невозможно.
Иногда мы играли с обычными детьми, однако потом я стал понимать, что отношения эти оказывались не совсем равными. Даже если нам не завидовали — то смотрели чуть иначе, чем на настоящих ровесников. Может быть, ждали от нас какой-то особенной штуки — что мы возьмём и поднимем в небо целый дом: то-то начнётся потеха!
А со взрослыми тем более дружить невозможно. У них жизнь отличается от нашей ещё сильнее. И почти нет таких взрослых, которые могут общаться с нами нормально, чтобы интересное нам волновало их… А чаще всего они просто не понимали, кто мы всё-таки — дети или взрослые.
Так я думал вначале, а потом стал понимать и другое. Нас, ветряных магов, слишком мало задевали насущные дела, обыденность. Мы могли сочувствовать людям, переживать за тех, кто нам нравился — но у нас всегда были небо и ветер, и земля, которую можно видеть оттуда, с высоты.
В то время я жил у бабушки. Дедушка рано умер, а бабушка Инэль была молодая и красивая. Я помню, когда люди, не знавшие Инэль и меня, с удивлением окидывали её взглядом, если я громко называл её «бабушкой» на улице. Потом я узнал откуда-то, что женщины не любят, если их считают старше, чем им хочется казаться. Я долго думал об этом и сказал бабушке:
— Можно, я буду звать тебя просто — Инэль?
Она странно посмотрела и притянула меня к себе, как маленького, запустила пальцы в мои лохматые волосы и долго качала голову. Обычно мне это нравилось, а сейчас почему-то стало смешно, и я фыркнул.
Инэль молчала.
— Ты чего молчишь? Я сказал глупость?
Но она засмеялась и поцеловала меня.
Гораздо позже я узнал, что Совет отступил от правил, назначив Инэль «бабушкой», хотя она была слишком молодой.
…День, когда всё изменилось… День, когда эдели, Золотые Колдуны, изменили наш мир…
Тот день начался неприятно. Но утро было хорошим, солнечным. Ровный, мягкий ветер летел над Островами с юга — широкий, такой, что я не чувствовал его края. В такие дни малышня отправлялась кататься с Горы на тэнки — крылатых санках, которые вместо снега использовали встречный ветер. Южный склон был пологим и очень ровным, двести лет назад Гора выплеснула туда целое море лавы, а Золотые Колдуны заставили её растечься так аккуратно, что старики шутили: Гора высунула красный язык, лизнула океан, да так и замерла, очарованная вкусом горько-солёной морской пены.
Южный склон был просто идеальным для забав младших. За всё время там никто не разбился. Только если начинался шторм, становилось опасно — волны жадно тянулись к вершине Горы, и выбраться из воды в большой ветер было почти невозможно. Хорошо, что к востоку от Языка, в узкой и глубокой бухте Красная Щель жила семья алуски — русалок. Несколько раз они спасали зазевавшихся летунов, и все родители просто молились на алуски.
Был апрель. В этот день я дежурил у нижнего края Языка. При таком ветре вероятность того, что понадобится моя помощь, была ничтожной, разве только ребятня расшалится и затеет выделывать очень уж опасные кульбиты. Малышам запрещалось подниматься высоко, и если кто-то нарушал правило, я должен был перехватить храбреца в воздухе, доставить на Крылышко — площадку у берега, и в наказание
