сразу признала свою вину и извинилась перед Дж. И. и Каганом за свою ошибку, то ему не было смысла подчеркивать ее. (А когда я спросила, каков был бы его ответ на мою просьбу прийти со своим другом, он сказал, что ни в коем случае не согласился бы на это.) У Дж. И. сложилось впечатление, что они не собираются выпускать меня обратно. А по моим впечатлениям, Каган был очень скрытен со мной и предпочел бы видеть меня запертой в безопасном месте.
В пятницу я говорила с Капицей по телефону, это было самым приятным событием за многие месяцы, но таким коротким. Я сказала ему, что Вы обеспокоены моим отъездом и что, поскольку я очень благодарна Вам, я поступлю так, как Вы посоветуете. Он ответил, что и Крестинский (замещающий Литвинова в его отсутствие), и Межлаук, и Бауман (возглавляющий новое министерство по науке) согласны с ним в том, что мое возвращение вполне гарантировано. Он считает, что получить от них какие-либо письменные гарантии будет очень трудно; как он выразился, „писать здесь не любят“.
Похоже, что его отношения с ними заметно улучшились, и К. думает, что мое упрямство может разозлить их. Однако в то же время он советовал мне идти в посольство „с кем-нибудь“ — ну, результат Вам известен. Он сказал мне: „передай Резерфорду, что я нежно его люблю“. В субботу вечером я послала ему большую телеграмму, в которой рассказала о нашем эксперименте в посольстве. Дословно это звучало так: „Пошла в посольство с другом. Не только не получила заверений, но мне было отказано в возможности поговорить в присутствии третьего лица. Со мной говорили очень грубо и указали на дверь.“
Ответа от К. я пока не получила, поэтому не знаю, что он предпринял по поводу моей поездки и гарантий. Мне очень жаль, что я доставляю всем такие хлопоты, однако здесь мне остается только сидеть и ждать, что случится.
С наилучшими пожеланиями леди Резерфорд
Искренне Ваша
P. S. В телефонном разговоре был довольно интересный момент: он сказал, что встретит меня в Ленинграде, если я поплыву пароходом, однако, если я решу ехать поездом, он не уверен, что сможет встретить меня на границе; как он выразился, ему „это не очень удобно“. И это после его слов о том, что его отношения с властями очень улучшились».
Дорогой лорд Резерфорд,
Я еще в Англии, жду. Я все это очень переживаю, и, как мне передал Дирак, для Капицы было страшным ударом узнать о происшествии со мной и Тейлором. К. явно считает, что с моей стороны было ужасной ошибкой просить письменного подтверждения, что любой документ получить у русских трудно, что это лишь будит в них подозрения и что, как только положение прояснится, мне будет лучше поехать в Россию.
Судя по его письмам, он так расстроен и несчастен (и Дирак подтверждает это), что я чувствую, что не могу больше оставаться здесь, а должна ехать к нему в Москву, согласится он на это или нет. Поехать и дать ему столько благоустроенности, сколько я смогу. В конце концов, гораздо важнее, чтобы К. был в хорошей форме, чем выиграть одно очко у советского правительства ценой превращения К. в ходячую развалину. Однако я не хотела бы делать что-либо против Вашей воли. Вы были так добры ко мне все эти годы, и без Вашей поддержки я ничего не смогла бы сделать. Поэтому я не могу просто так уехать в Россию, не испросив у Вас морального одобрения этого шага. Я знаю, Вы уверены, что обратно они меня не выпустят. Но разве Вы не считаете, что рискнуть стоит и что ради удобств, которые я создам для К., можно рискнуть чем угодно. И разве это не все, что я могу сделать сейчас? Для меня гораздо важнее быть с К., чем думать о моем возможном задержании. Я согласна быть заложницей в России, если этой ценой будет куплено разрешение для К. приехать сюда хоть ненадолго. Сейчас он бесконечно несчастен, и важно только это.
Вот все мои соображения, и я очень надеюсь, что Вы дадите мне свое моральное одобрение на то, чтобы ехать в Россию и не настаивать на гарантиях. Не считаете ли Вы, что это — единственное, что я могу сделать сейчас, и что важнее всего сделать жизнь К. переносимой, пусть даже на короткое время.
Дирак возвращается 20-го, и я надеюсь увидеться с ним. О Капице он написал мне из Будапешта.
Наилучшие пожелания леди Резерфорд.
Искренне Ваша
Дорогая г-жа Капица,
Я получил Ваше письмо сегодня и спешу ответить на него. Если Капица, несмотря на неудачу Вашей попытки получить от посольства недвусмысленное заявление, склонен настаивать на Вашем возвращении в Россию, я вполне согласен с тем, что Вам следует поехать, чтобы помочь ему в его нелегком положении. Возможно, что отказ посольства дать Вам письменные заверения не следует понимать в зловещем смысле; возможно, что он продиктован их гордыней, а не дурными намерениями. По этой причине я не могу советовать Вам остаться здесь, когда Капица хочет видеть Вас в России. В конце концов, именно Вам и Капице решать вопрос о возвращении, потому что положение в России вы знаете гораздо лучше, чем я могу надеяться когда-либо узнать. Я полностью освобождаю Вас от обязанности следовать тем советам, которые я дал Вам, когда положение было зловещим. <нрзб> я искренне придерживаюсь мнения, что в настоящих условиях Вы можете ехать к Капице, положившись на судьбу в том, что Вам позволят вернуться, когда Вы этого пожелаете. Никто не скажет Вам, когда Вам следует ехать. В этом Вашем приключении я желаю Вам всяческой удачи, — я уверен, что в эти тяжелые времена для Капицы будет неоценимым благом то, что Вы рядом.
Нам удалось настоять, чтобы Олифанты на несколько дней приехали к нам и хорошенько отдохнули.
Искренне Ваш
Дорогой лорд Резерфорд,
По-видимому, в пятницу я уеду. Я послала свой паспорт в русское посольство и попросила их получить для меня билет и все необходимые визы. Сегодня я им позвонила, и они сказали, что все делается и они мне сообщат, когда это будет готово.
Дирак мне сообщил, что Вы собираетесь написать мне о Капице. Я жду это письмо с большим интересом.
Поскольку я уезжаю и не буду приходить и беспокоить Вас из-за К., пишу, чтобы внести ясность в некоторые вопросы.
Есть немало людей, которых отъезд К. очень обрадовал, и меня бы это нисколько не беспокоило, если бы эти же люди не распространяли о нем всякие порочащие его слухи. О К. много чего говорят, в частности и то, что за достаточное количество денег он готов заниматься чем угодно. Большей лжи и клеветы, на мой взгляд, не может быть. К. никогда не стремился к богатству, никогда не гнался за деньгами. Если бы было иначе, он бы не выбрал поприще ученого. Думаю, что Вы лучше, чем кто-либо другой, знаете, что со своими инженерными способностями он мог бы зарабатывать значительно больше, если бы целью его жизни были деньги. Жалование ему нужно было для того, чтобы спокойно работать, делать то, что он любил больше всего на свете. Тот же принцип применял он и в отношении всех своих помощников в лаборатории, поскольку он знал по собственному опыту, что человек, лишенный материальных забот, работает намного лучше. То же делает он и в России, пытаясь объяснить нашему правительству, что ученый не должен иметь забот, не должен думать повседневно о том, хватит ли ему средств, чтобы накормить сегодня семью, или же придется прочитать еще одну лекцию, написать еще одну статью, устроиться еще на одну работу, и все для того, чтобы у него не было ужасного ощущения, что семья его голодает. К. пытался объяснить им, что в
