«№ 9

27–28 декабря 1935 г., Москва

…Посылаю тебе твой интернациональный permit[101] для управления автомобилем. Ты только привези его сюда обратно, т. к. по нему ты получишь здесь право езды без экзамена. Также посылаю identity book[102]. Ты всегда что-нибудь посеешь за собой. Посылаю отдельным пакетом.

Теперь я получил от Oxford Press письмо, они волнуются насчет гонорара за мою редакционную деятельность[103]. Мне решительно все равно, как они будут с ним обращаться, и ты урегулируй этот вопрос с ними. Скажи им, чтобы присылали мне все их научные издания и каталоги. <…>

Сегодня была приемка лаборатории. Наконец приняли здание. Комиссия приняла постройку как вполне удовлетворительную (3+). Но строители обещали сдать жилое строительство на отлично. Сейчас я очень занят монтажом и всем прочим. <…>

Сегодня был в школе, [над] которой мы шефствуем. Была там линейка пионеров и потом костер. Нас всех, меня, Шальникова и Шапошникова (секретарь Капицы. — П. Р.), выбрали почетными пионерами. Я был тронут, так как ведь это первое внимание, которое было оказано мне в Союзе. Теперь могу носить красный галстук. В особенности наслаждался Шура. Он произнес пионерам самую успешную речь. Она была очень коротка. „Ребята, — сказал он, — кто хочет, я буду катать на планере“. Гром несмолкаемых аплодисментов. <…>

Вот пускай Rutherford не позабудет послать мне свой портрет последний. Писание английских писем я откладываю до твоего приезда.

Не позабудь привезти русскую пишущую машинку, у меня много корреспонденции, и тебе придется мне помогать. Рад, что поговорил с тобой. Сейчас надо спать, а завтра допишу письмо.

28 [декабря]. <…> Сейчас утром заходила Ш[ура Клушина]. Она думает создавать научный журнал для юношества и предлагает мне быть редактором. Я, конечно, сочувствую очень всему, что делается, чтобы пробудить в юношестве интерес к науке и технике, но выступать редактором, я не совсем уверен, будет ли хорошо. Мне кажется, я только тогда смогу, так сказать, выступить на общ[ественную] арену, когда почувствую к себе полное доверие и благожелательное отношение. Но консультировать, конечно, я буду. Вообще я стою на той точке зрения, что я охотно делюсь своими знаниями, опытом и идеями, но ответственности на себя брать не хочу. Главное наладить свою научную работу, и от того, как она пойдет, определится все остальное. В научной работе вся моя сила и весь смысл моей жизни, и мне надо чрезвычайно бережно обращаться с тем остатком времени, который у меня будет от нее оставаться. Пока я не знаю размер его. Кроме того, у меня недостаточно силы и знания людей здесь. <…>

Не позабудь гильз и пыжей, дроби для ружья. Как ты думаешь отправить вещи?

Ну вот, Крысенок, пока до свидания. Жду не дождусь, пока вы все не будете здесь. Без вас у меня нормальная жизнь не сможет начаться. Рад был слышать Сережин голос вчера по телефону. Ребятам будет немного тяжело в городе после нашего загородного дома. Но сейчас нажимаю на жилое строительство. И летом, может быть, удастся переехать жить у института…»

«№ 6

30 декабря 1935 г., Кембридж

…Твой большой портрет Кустодиева я преподнесла музею. Они были страшно довольны. Мы говорили с директором, я привезла показать портрет ему в музей. Он мне все твердил: „Вот вы говорите, что это знаменитый русский художник, а для нас еще ведь интересно, что это наш знаменитый ученый, это для Кембриджа вдвойне важно“. Я от скромности (за Тебя) все напирала, что это Кустодиев, что это надо знать и что поэтому я не хочу его везти в Москву — там много, а здесь нет. А директор напирал на Твою роль, значение, знаменитость и т. д. Вот видишь, есть, кто Тебя ценит, и наши научатся. Только [у них это] берет время, и это очень утомительно.

Так что теперь Ты висишь [в] Fitzwilliam музее[104], в комнате современного [искусства] и пожертвован музею мною! [Директор] был очень заинтересован тем, что у вас с Кустодиевым был уговор через каждые пять лет писать портрет. Я ему обещала прислать книгу о Кустодиеве и сообщить, когда родился и умер и пр. Свои вятские игрушки я хочу пристроить в Albert and Victoria[105]. Им, может быть, интересно и нужно знать. Я поеду туда, с ними говорить. Портретом Твоим был заинтересован Donald [Robertson]. Он поговорил с директором [музея], и тогда директор позвонил мне и спросил.

Они тут все интересуются, как с Тобой будут обращаться. Я им говорю: приезжайте и посмотрите. А ответить не могу. Пока что было погано, что будет дальше — неизвестно. Сейчас как будто хотят улучшить отношение к Тебе, но это трудно. Здесь очень этим заинтересованы, и к нам собирается масса народа. < …>

Зверочек, ты не волнуйся, все будет очень хорошо, но надо очень много бороться и ругаться. Я приеду и возьмусь за это, чтобы Тебя освободить от этого…»

«№ 10

2 января 1935 г., Москва

Дорогой Крысеночек,

Получил сегодня твое 5 письмо и был ему очень рад. Меня глубоко трогает отношение ко мне иностранных ученых. Сегодня также получил приветственное письмо от Debye’я. Вот ведь какой контраст [в] отношении ко мне ученых за границей с тем отношением, которое я встречаю от своих тов[арищей] здесь. Но Крокодил прав, что на все это внимания обращать не надо. Главное, добиться возможности работать. Это главная и единственная цель, которая у меня есть, а на все остальное я плюю. Я вообще веду вполне определенную линию. Перед каждым предложением я ставлю вопрос: „поможет ли это мне научно работать или нет?“ Если нет, я отклоняю его, откуда и [от] кого бы оно ни исходило. Вчера говорил [с] Ал [ександром] Наум[овичем Фрумкиным], он мне рассказывал об Ак[адемии] наук. Они обозлились на мой „бойкот“. Не хотят поэтому меня выбирать. Это только мне на руку, т. к., таким образом, я могу вполне естественно отклоняться от участия в сессиях, комиссиях и пр., а таким образом я экономлю свои силы и не „треплюсь“. С другой стороны, связь с университетом мне нужна для подыскания молодежи, и я, конечно, буду читать там лекции, ходить на заседания и пр. А от этих старых „дундуков“ какой мне толк в Ак[адемии] наук?

Тут у нас очень оживленно прошел Новый год. Москва веселилась вовсю. Это результат того подъема в промышленности, который наблюдается. Все планы перевыполнены, и все как по волшебной палочке стало развиваться. Победа на всех фронтах. Елка восстановлена в правах, так что на будущий год у ребят будет елка. У нас даже в Метрополе есть елка. Со вчерашнего дня у нас в Метрополе также нету больше расчетов на инвалюту. Мне официант принес очень длинную карточку меню. Все валютные блюда стали доступны совет[ским] гражданам. Но иностранцы кряхтят. Тут утренний завтрак, который стоил 2 франка, теперь стоит 8, и так всё. Внизу, где был „торгсин“, разменная касса.

Это письмо будет моим последним, и я не уверен, что оно придет вовремя, но на всякий случай пишу…

Твой Петя»