образы моей матери, отца и других менее постоянных посетителей. Найти единство этих восприятий, разделенных во времени, было еще труднее, чем выделить их пространственно.
Весь этот период моей жизни протекал под знаком наблюдения. Позже, кроме наблюдения, пришел еще эксперимент: я стала сознательно направлять исследование, по своей воле изменять окружающую среду, чтобы наблюсти результаты; тогда же еще не было сотрудничества между действием и созерцанием, я пассивно отдавалась течению событий, выхватывая впечатления беспорядочно и случайно. То замечался носящий меня на руках и баюкающий отец. Он пел, я слушала внимательно, чрезвычайно серьезно: что это он делает и зачем? То меня заинтересовывал свет электрической лампы, то внезапно разрывавшийся звоном будильник. Очень рано вошло в мою жизнь часовое «тик-так»: оно вводило меня в новое, почти мне незнакомое условие существования — время. Под неугомонное, упрямо проталкивающееся вперед «тик- так» мир, до этого только вспыхивавший мгновенными фейерверками, растягивался, приобретал глубину и выпуклость.
Легче всего меня трогали события, сравнительно редко происходившие: из этого можно заключить, что уже с самого раннего возраста враг всякого непосредственного восприятия — привычка — стал приобретать надо мной власть. Привычное не возбуждало внимания. Еще не увидя мира, я уже привыкала к нему, требовалась объективная новизна, чтобы привлечь мой интерес. Помню, в какое восхищение поверг меня однажды свет карманного фонаря, когда кто-то пришел вечером взглянуть на меня. Световой луч ударил сперва мне в глаза, потом забегал по одеялу, по потолку, по стене. Это было настолько красиво, что я долго от души смеялась.
9. Расширение мира
Постепенно мир разрастался вокруг меня. Первоначально он ограничивался моим полем зрения: сетка кровати, часть стены и потолка, лампа. Со временем выяснилось, что стен было несколько, что кроме того были еще пол, окно, столы, кровати, дверь; за дверью — остальные комнаты квартиры: гостиная, столовая, кухня, комната отца. На некоторое время мир этим ограничился. Комната отца — это была периферия вселенной, несколько жуткая благодаря своей отдаленности, Геркулесовы столбы, за которыми ничего уже не было — хаос, пустота, небытие. Но и эта грань вскоре была преодолена. Весной меня вынесли в сад, и невиданные дали развернулись передо мной: в вышине загорелся голубой, самодовольно сияющий купол, а во все стороны с торжественным грохотом разверзлись необозримые пространства садовых дорожек, заборов и улиц. Расширяясь, мир одновременно упорядочивался, приблизительно придерживаясь эволюционных законов Спенсера: дифференциация частей, сопровождаемая интеграцией каждой из них. Предметы выделялись из первоначальной туманности, закреплялись, находили свое точное место в иерархии бытия. Система мироздания, принимаемая мною, была не гемо— и не геоцентрической, а эгоцентрической. В центре системы стояла я сама, вокруг меня в менее правильном движении перемещались мои спутники — кровати, стулья, люди, комнаты, деревья, дома, облака, солнце. Ценность вещей определялась степенью их полезности для меня. Основным классификационным принципом было разделение событии на приятные и неприятные. К приятным относились, например, еда, распеленывание, иногда купание. К неприятным — клистир, запеленывание и тот фазис купания, когда намыливали голову. Положительный эмоциональный тон имели такие предметы как материнская грудь, ложка, чашка, отцовская шевелюра. Резко отрицательный — бутылка с носовыми каплями и все виды компресса.
Так робко, укус за укусом, вгрызалась я в прославленное яблоко моей прабабушки — в яблоко познания добра и зла.
10. Чудесная комната
Изучая действительность, я должна была очень осторожно делать свои обобщения.
В нашей квартире была одна комната, совсем особенная. Дверь в нее из гостиной тоже не была похожа на другие — в темной рамке с завитушками, закругленная сверху. В эту дверь мы никогда не входили. Каждый раз, как отец подносил меня к ней, нам навстречу выходил человек, несущий нечто, завернутое в одеяло, в общих чертах похожее тоже на человека, только уменьшенных размеров. Если я протягивала руку, это существо тянуло свою руку мне навстречу, так что они встречались ладонями. На ощупь ладонь была гладкой и холодной. Не могу сказать, чтобы все это казалось мне особенно интересным. Но однажды, когда мы уселись в гостиной, так что я могла внимательно рассмотреть сидевших против нас незнакомцев, я заметила, что обитатель таинственной комнаты необыкновенно похож на моего отца. Я взглянула назад — и там тоже был отец, я сидела у него на коленях. Я несколько раз проверила себя — сомнений быть не могло: передо мною было два отца, совсем одинаковых. Я переводила взгляд с одного на другого, сравнивала, убеждалась в их тождестве, это был мой первый сознательный эксперимент. Получалась нелепость: два раза тот же отец. Само по себе это обстоятельство не могло особенно меня удивить. A priori нельзя было требовать, чтобы в этом мире предметы были непременно одиночными. Это была чисто эмпирическая подробность именно данного мира; с равным правом можно было бы ожидать, что их всегда будет по два или по три одинаковых. Но хотя мой опыт не был велик, я уже успела составить себе определенное мнение по данному вопросу, теперь же приходилось вносить поправку: оказывалось, что, хотя обычно имелся только один отец, в некоторых специальных случаях их могло быть и несколько.
Существо, сидевшее на коленях у моего второго отца, меня не заинтересовало. По-видимому, это был какой-то чужой младенец, каких я нередко встречала и раньше.
11. Вещи
Достигнув некоторой власти над телом, я могла выйти за его границы. Конечно, ни эта власть, ни знание тела не были еще полными, но руки были уже до известной степени в моем распоряжении, того момента, как я впервые потянула на себя перекинутое через кровати одеяло, я вступила в новую эру.
В моих руках оказались вещи: кусочки вселенной, которым я могла управлять. Я оказалась госпожой подушки, которую можно было (правда, напрягая для этого все силы и умение) вытаскивать из-под головы и бросать себе на живот или в ноги кровати, а иногда даже прочь из нее, за сетку, за горизонт; мне были подчинены одеяльца, пеленки, полотенца при мытье, рубашки и чепчики при переодевании — все, до чего я могла дотянуться. Чьи-то дружественные руки дали мне игрушки — предметы, которые я могла теребить, грызть, сосать, вертеть, изучать всесторонне. Иногда мне удавалось производить ими неожиданные шумы, иногда — ломать. Последнее было особенно интересно.
Я должна отметить одну особенность моей тогдашней деятельности: ее полное святое бескорыстие. Если предметы обихода я резко разделяла на приятные и неприятные, то вещи, избираемые для исследования, были все равны перед лицом моего чисто научного интереса. Их рыночная стоимость, их полезность или значительность для человечества не играли для меня никакой роли. Это особенно стало заметно впоследствии, когда поле моей деятельности расширилось, когда я научилась сидеть, число предметов в пределах досягаемости возросло, и в мои руки стали попадать вещи не только для этого предназначенные, но и не предназначенные. Я с гордостью могу сказать, что только чистая любознательность руководила мною в их выборе. Дорогая игрушка, забытая матерью перчатка, коробка от вазелина, отцовская папироса или просто обрывок газетной бумаги — все в равной степени вдохновляло меня.
Какое наслаждение разорвать на мелкие кусочки попавшееся вам в руки письмо или рецепт! Бумага так таинственно потрескивает под пальцами, возникают лоскутья таких неожиданных, разнообразных форм! Часть из них можно, съесть, остальные аккуратно засунуть под матрац или за наволочку подушки. Это одновременно и весело, и поучительно: самая сущность, самый материал жизни раскрывается перед вами в причудливых, волокнистых зигзагах разрываемой бумаги.
12. Нельзя
Моя власть росла, возможности ширились, но тогда же мне пришлось впервые столкнуться и с противоположным верховным принципом нашего двуликого мира: с роковым, противоестественным словом
