его телеграмму? Нет, письмо было датировано днем раньше. Не могла же Люсьен Мари оказаться такой изощренно-ядовитой, чтобы проставить дату на письме на день раньше, дабы иметь возможность высказаться; нет, ясно, его это не касается…

Стоп, — осадил он свою фантазию, — стоп. Опять она была здесь, вечная его склонность себя взвинчивать, давать волю своей болезненной подозрительности. Знает же меня Люсьен Мари, не будет так истолковывать мои слова.

Неужели? Откуда это ему известно? Кстати, а мог ли он быть так уж уверен, что в его подсознании не велись подсчеты весьма сомнительного свойства — раз его так покоробило случайное сходство с Этьеном де Ганом?

А может быть, послать еще одну телеграмму… И в ней объяснить… взять назад…

Нет, тогда-то он уж наверняка сделает себя на всю жизнь посмешищем.

Оставалось ждать ответа.

Но день прошел, a ответа не было.

Песок, море, горы — все мерцало и переливалось в слабом сиянии звезд. Все было тьмой и тем не менее все светилось. Далеко внизу мягкие округлые очертания бухты с темно-белой пенной каймой прибоя; потом вдруг рой светящихся желтых точек вдоль берега. Это рыбаки зажигали на своих суденышках высоко подвешенные кормовые огни для ночного лова рыбы.

Давид пробирался вверх по тропинке к заброшенному каменному брустверу на самом краю скалы. От ожидания письма и от попыток работать, делая вид, что ничего не ждешь, у него к вечеру разболелась голова.

Здесь же, как нигде в другом месте, человек мог оставаться наедине с ночью и морем. Слушать монотонные удары прибоя о берег, доносившиеся снизу как биение мощного пульса. Ощущать дыхание вселенной.

Один наедине с собой.

Один? Две тени у горизонта начали вдруг принимать некие определенные очертания на фоне неба — неторопливо, медленно, как слабые изображения в ванночке с проявителем. Люди — животные — каменные изваяния? Судя по форме, едва ли это люди.

Но он узнал их, это были силуэты жандармов в касках. Их было двое, они сидели вверху, на бруствере — сидели неподвижно, поджидая его. Ночной бриз приподнимал у одного из них плащ, он подбирал его опять бесшумно, как матросы, которые хотят зарифить парус. Дула карабинов высовывались из-под плащей наружу, но только совсем немного; по тому, какими они казались укороченными, Давид мог понять, что они направлены на него.

Он остановился и зажег сигарету, давая им возможность рассмотреть его лицо. Потом потушил огонек и произнес:

— Добрый вечер.

Они промолчали, как будто разочарованные, что не смогли взять его врасплох. Потом пробормотали угрюмо:

— Здравствуйте.

У них были не только карабины, у них были и автоматы. Давид вспомнил, что как-то сказал один язвительный каталонец о вооружении жандарма: карабин, чтобы как можно более метко расстреливать своих соотечественников с большого расстояния, автомат, чтобы косить своих сограждан с близкого расстояния, и револьвер, чтобы пустить пулю в лоб самому себе.

Давид решил, что может продолжать свой подъем дальше, вверх по тропинке, по тень, что была повыше, прокричала предостережение. Он не стал сопротивляться. В Испании мало кто осмеливается вступить в спор с вооруженным жандармом.

Он вернулся и стал спускаться по тропинке вниз. Теперь она казалась более крутой, ночь приобрела дополнительный оттенок угрозы.

Там, внизу, в разные стороны разбегались рыбачьи лодки, как рой огненных мух рассеивались по воде.

Кто-то еще взбирался вверх по тропинке, несмотря на тьму, шел спорым и уверенным шагом. Давид увидел сначала отсвет от фонаря, направленный на землю. Он остановился и зажмурился, когда световой душ из фонаря окатил его с ног до головы.

— Ах, это вы, сеньор, — произнес в темноте голос сержанта Руиса. — Вот и хорошо. А то я как раз вас искал.

— Меня? Что случилось?

— Ничего, — сказал Руис и, казалось, улыбнулся; он привык к тому, что его должность заставляет людей сразу же занимать оборонительную позицию. — Мне хотелось попросить вас об одной услуге.

Прежде чем Давид успел ответить, Руис продолжал:

— Минуточку — я только проверю несколько своих постов. Можете подождать?

И растворился в темноте.

Через несколько минут он вернулся.

— Не любят мои люди стоять на посту в одиночку здесь, наверху, да еще по ночам, — вздохнул он. — И во что бы то ни стало хотят быть на посту вдвоем…

— А для чего вам нужно так много постов теперь, в мирное время? — удивился Давид.

Руис рукой призрака показал в сторону исчезающих рыбачьих судов.

— Вон оттуда они каждую ночь отправляются на лов. Думаете, за пограничной линией, за три мили отсюда, они встречают одних только рыб? А уже потом идут домой, еще до рассвета, загружают машины для Барселоны и для других городов внутри страны. Время от времени мы делаем облаву, но знаем, что большая часть товара проходит мимо нашего носа.

Давид посмотрел вслед разбежавшемуся рою огоньков на воде, подумал, что, может быть, именно сейчас несколько лодок, потушив огни, скользят вперед, навстречу безмолвным и опасным приключениям.

— А какую они возят контрабанду? — поинтересовался Давид.

— Всякую, практически говоря. Но прежде всего кофе и сигареты.

Вспомнив о кофе из испанских колоний с его бесцветным вкусом разведенного шоколада, он невольно с благодарностью подумал о тех, кто контрабандой привозил сюда крепкий американский кофе, настоящий эликсир жизни для всякого пишущего.

Руис зажег свой «caporal»[5], и его сомнительное благовоние заставило Давида поспешно предложить ему «Виргинию».

— Контрабандные, — произнес Руис лаконично, но все-таки взял одну.

— Я не виноват.

— Да, конечно, их открыто продают по всей стране, я знаю.

Давид тактично переменил тему разговора.

— Если они грузят контрабанду в грузовики с рыбой, то непонятно, почему ваши посты должны стоять здесь, в горах.

— В последнее время было совершено слишком много облав на автомашины, так что они теперь опять начали пользоваться старыми контрабандистскими тропами, — объяснил Руис. — А откуда нам взять столько людей, чтобы охранять еще и горы?

«Ну, чего-чего, а жандармов у вас более чем достаточно», — подумал Давид. Он не забыл палаточный лагерь, увиденный им по дороге сюда: муравейник у муравейника на разграфленных, как по линейке, улицах. Военный лагерь, как во времена Цезаря, только увеличенный до гигантских размеров. «Война с галлами» в постановке Сесиля де Милля.

— Но вам все же не удалось их запугать, несмотря на все ваши старания? — спросил он.

— Нет. Слишком много среди испанцев бедняков. Доведенных до отчаяния, не останавливающихся ни