— Подождите там, матушка, и скажите другим — я скоро вернусь. Карамба, ведь сейчас весна, и какого-то туриста угораздило… ну да, его укусила змея…

Когда они вышли на улицу и пошли рядом, роли переменились. Без белого халата, придающего человеку важность и достоинство, врач оказался тонким, стройным молодым испанцем с напомаженными волосами, кокетливыми усиками и блестящими черными глазами. Если этим и ограничивалась медицинская помощь в Соласе, ситуация выглядела угрожающей.

— Где человек, которого укусила змея? — спросил он, когда Давид остановился перед дамской парикмахерской.

— Здесь, наверху, — сказал Давид и начал подниматься по лестнице. — Только змея ее не кусала…

Тут он вспомнил, что нужно предупредить о притолоке, и это рассердило доктора, который до нее не доставал.

Лицо Люсьен Мари еще больше, чем прежде, без слов говорило о том, что дело плохо.

Доктор сразу же ее узнал. Это он вчера сказал ей, что рана так хорошо заживает.

У него покраснел лоб, а увидев ее руку, он не стал попусту тратить слова.

— Снаружи рука зажила, но вглубь попала инфекция, — пробормотал он, открыл свою сумку и поставил градусник в рот Люсьен Мари.

Давид побледнел, у его рта появились складки.

— Выйди, Давид, — пролепетала Люсьен Мари, протянув ему свою здоровую руку.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Не открывайте рот, — нахмурился доктор, встряхнул градусник еще раз и снова его поставил, укоризненно взглянув на Давида. С испанской корректностью он добавил:

— Может быть, ваш супруг предпочитает остаться?

Немыслимо же оставлять мужчину наедине с дамой в постели — если даже это врач и пациентка.

Он вынул у нее градусник и ничего не сказал. Проверил ее пульс и ничего не сказал. Послушал сердце — с Давидом в качестве свидетеля — и снова ничего не сказал.

— Давид, скажи ему, что завтра рано утром я должна успеть на самолет в Париж, — сказала Люсьен Мари слабым голосом.

— Отсюда не идет никаких самолетов, — буркнул доктор.

Давид, как мог, объяснил ему, что в Барселоне у них уже заказан билет.

Доктор поманил его, и они вышли за дверь.

— Она не может поехать?

— Совершенно исключено. У нее злокачественная инфекция в очень тяжелой форме. Лимфатические железы как узелки.

— Это… серьезно?

— Конечно! Ее нужно немедленно лечить. Никак только не могу понять…

— Не понимаю, — сказал Давид одновременно с ним. — Она ведь чувствовала себя неплохо.

(Разве? Он вспомнил некоторые мелочи, на которые раньше не обратил внимания.)

— Сегодня утром мы с ней долго гуляли…

— А, теперь понятно! Не удивительно, что все пошло так быстро, — возмутился доктор. — Это все равно, что накачивать инфекцию в кровь. Я должен позвонить в монастырскую больницу.

— Она единственная здесь?

— Да. У вас есть телефон?

Нет, Консепсьон не обзавелась телефоном. Давид ухватился за одного из мальчиков Вальдес и послал его к Гонзалесу за такси.

— Но мне же нужно домой, — Люсьен Мари заплакала от сознания своего бессилия.

Давид закутал ее в плащ, но она сама спустилась по лестнице, землисто-серая, с подгибающимися коленями.

Консепсьон высунулась из своей парикмахерской, ее голос стал низким и глубоким от сострадания:

— Матерь божия, какое несчастье! Бедная сеньора, как же она так заболела!

Она сразу же взяла па себя функцию античного хора: сама печалилась, сама объясняла происходящее и привлекала к нему внимание. Когда Люсьен Мари садилась в такси, вся улица оказалась уже заполненной зрителями.

Она спрятала лицо измученная, на плече у Давида. Самое невинное любопытство непереносимо для того, кто даже в целях самозащиты не может заставить себя улыбнуться.

Они сидели, прижавшись друг к другу, в молчании перед тем, что разрушило все их планы. Под своей рукой он чувствовал ее пылающую кожу.

Давида мучили горькие угрызения совести, Почему он ничего не замечал? Ее слабость и необъяснимые рыдания вчера должны были бы послужить для него предостережением, что тут что-то не так. Но раньше у него не было привычки заботиться о ком-нибудь другом.

Однако был же он женат?

Да. Но болел и соглашался принимать заботы и уход он — а Эстрид их только ему оказывала, как всегда, молчаливо, добросовестно. Ему не довелось испытать, как бывает, когда роли меняются.

Люсьен Мари была гораздо импульсивнее, в любой момент от нее можно было ожидать непредвиденного поступка, как, например, сейчас, с больной рукой: кинулась к нему из Парижа, хоть разум должен был подсказать ей, чтобы она сидела тихонько на месте и ждала, пока выздоровеет. А когда заметила, что болезнь не проходит оттого, что на нее не обращают внимания, а становится хуже, то преисполнилась страха, что будет Давиду в тягость, и притворялась здоровой в надежде успеть домой.

Может быть, такая реакция была типично женской? В качестве юриста ему приходилось слышать о случаях, когда девушки молчали и таились до последнего момента, пока в один прекрасный день не валились с ног, рожая ребенка прямо на кухонном полу у своих хозяев.

Но в тех случаях дело объяснялось стыдом, имеющим социальные причины, он не мог иметь места в случае Люсьен Мари. Или мог? Может быть, здесь сказалось неосознанное смущение девушки из французской семьи перед элементом незаконности в их отношениях? Он же не мог заставить себя говорить «моя жена». И ей тоже казалось неестественным думать о нем как о «моем муже», о «моем супруге в горе и в радости», в доме которого ее настигла болезнь. В глубине души оба они все еще были любовником и любовницей, играющими в женатых людей.

Странно. Неужели действительно несколько строчек, прочитанных над ними мэром или священником могут вызвать какие-то изменения в их душе? Как будто их собственное решение, их собственное желание соединить свои судьбы было не самым главным.

Им пришлось посидеть в машине и подождать, пока врач пошел в свою приемную звонить в больницу.

Счетчик в такси гвоздиками прибивал набегающие секунды. Люсьен Мари слабела все больше, ее все сильнее сотрясала дрожь.

Давида охватило странное чувство, в памяти оно предстало перед ним бесчеловечным и душераздирающим эпизодом. Несколько лет назад, когда он еще был женат на Эстрид, она заболела гриппом. У нее была высокая температура и во избежание заражения она попросила его спать на диване в его комнате. Ночью он проснулся оттого, что звонил звонок, Он вскочил и спросил сонным голосом, не нужно ли ей чего-нибудь. Нет, заверила его Эстрид и попросила извинения, что его разбудила, она только завела будильник, чтобы в назначенное время принять сульфидин. И перевела стрелки на следующий раз.

Сейчас он вспомнил ее хриплый голос и блестящие от жара глаза, и подумал: бедная девочка, какая она была беспомощная, при всей своей деловитости. Даже когда волны лихорадки, как волны прибоя, накрывали ее с головой, она рассчитывала только на свое собственное умение плавать. Она сама была и пациентом и врачом, он не понадобился даже для того, чтобы подать ей ложечку с лекарством.

Разве мог он знать, насколько она была несчастлива из-за того, что он этого не сделал?

Он почувствовал, как Люсьен Мари всей своей тяжестью привалилась к его плечу. Ничто не могло