— Да, порядком, — ответил Жорди, глядя куда-то вдаль, и прибавил, — нет, в судьбе Педро нельзя увидеть ничего трагического. Даже смерть не заставила его отнестись к ней серьезно. Подошла однажды к нему сзади, когда он бродил по своей роще, вновь и вновь пересчитывая пробковые дубы, и похлопала его дружески по плечу — вот и все.

Жорди умолк, удивленный своей собственной разговорчивостью, допил последний глоток из рюмки.

— А его жена?

На лице Жорди опять появилось бесцветное, почти тупое выражение, оно, как Давид теперь понял, прикрывало своего рода защитный механизм, нейтрализующую ванночку против таких смертельных жидкостей, как любовь, ненависть, сострадание. Чувство бессилия заставляло всех их течь вовнутрь, разъедая внутренности, превращая все в одно сплошное страдание. Педро Фелиу он мог описать, его он видел снаружи, но не Анжелу Тересу.

— Она сидит там, — сказал он, приподнял немного обе руки, потом опять их опустил, как от слишком большой тяжести. — Минуты идут и идут, а она об этом не знает. Прошло уже двенадцать лет, тринадцать лет… Все для нее делает Анунциата.

Анунциата, это наверно, та старая женщина, с которой они говорили.

У Давида мелькнула мысль, такая неприлично эгоистичная в этих условиях, что он ужаснулся и прогнал ее прочь, но она, как назойливая муха, прилетела опять.

И ты думаешь, это для нас подходящая обстановка, в наш медовый месяц, когда мы так счастливы…

Они нашли себе белый дом в зеленой долине, таинственно притягательный в тени кипарисов, в апельсиновом благоухании. А он скрывал такие страшные, такие трагические тайны. Казалось, из нарисованной его памятью картины полностью стерли солнечный свет.

— Почему вы решили, что она может сдать нам комнаты? — спросил он, немного запинаясь. Он не смотрел на Жорди, боясь, что тот прочтет его мысли.

Но для Жорди несчастье так долго было чем-то привычным, само собой разумеющимся, что теперь он уже не помнил, что счастье гораздо чувствительнее и требует к себе особого внимания. Он ответил прямодушно:

— Вам нужна квартира — а Анжеле Тересе, наверно, нужны деньги. Она сдала землю в аренду, но это очень мало, а песета немногого стоит… Но вы понимаете, те две старые женщины не обслуживают туристов. К ним можно обратиться только в таком особом случае, как ваш.

Давид почувствовал себя гордым за доверие, хотя о нем было сказано лишь намеком. Но он боялся за Люсьен Мари. У нее свои воспоминания о войне, болезненные рубцы после трудно заживающих ран. Не разбередит ли их вновь такая обстановка?

— Я поговорю с моей… женой, — запинаясь, сказал он.

Нет, это слово цеплялось буквально за все.

Люди говорят обычно, что не придают значения всяким там обрядам и церемониям, но что-то эти церемонии однако все же означают, поскольку приобретают власть даже над нашими тайными помыслами. Смешно, подумал Давид. Его второе «я» требовало ясно и недвусмысленно, чтобы он зарегистрировал свой брак — тогда можно будет наконец допустить такое понятие, как «моя жена» Ну, так в чем дело, пожалуйста, скоро оно получит что хочет.

— Не можете ли вы пока переговорить с сеньорой Фелиу?

Жорди покачал головой, опять надел на себя маску отчужденности.

— Я не люблю туда ходить. Власти должны помнить только, что она мать Хосе.

— Но… — начал Давид, его возмущала привычка Жорди рассматривать себя как парию, как человека, загрязняющего людей одним своим присутствием. Он не закончил, уловив взгляд Жорди, усталый, умудренный долгими годами притеснения, немного даже насмешливый.

— Кроме того, — продолжал Жорди, как будто не замечая, что его перебили, — я ей напомню об Эстебане. Но Анунциата иногда заглядывает ко мне, когда идет за покупками, вот я и спрошу у нее.

Давид протянул Жорди руку и вышел на улицу.

Как раз вовремя, чтобы зайти за Люсьен Мари и идти завтракать.

Кажется, Люсьен Мари прилегла отдохнуть. Он остановился перед дверью и бесшумно ее открыл.

Она лежала одетая на покрывале, не слышала, как он вошел. Подняв одну руку над постелью, она беспрерывно меняла положение, как будто сильно страдала. Дыхание вырывалось с хрипом, похожим на всхлипывание, но глаза были сухие, широко открытые. Лицо ее выглядело настолько неприкрыто испуганным, что у Давида вдруг прервалось дыхание.

— Ты больна? — спросил он, с трудом взяв себя в руки.

Он подошел к ней с робостью, охватывающей человека, когда нечто хорошо знакомое внезапно обнаруживает чужие, незнакомые черты.

— Помоги мне… блузку… руку… она распухла…

Блузка была с короткими рукавами. Правый легкий, свободный, а левый туго натянут… Ей пришлось приподняться, чтобы он смог достать пуговки на спине, но когда ее ноги коснулись пола, она потеряла сознание. Просто тихонько осела, он едва успел ее подхватить, а то бы она упала на пол.

Он положил ее на кровать, в отчаянии долго возился с пуговицами, снял широкий рукав, но не сумел стащить узкий. Кожа ее пылала под его руками. Эта раздутая, напряженная рука вызывала у него тошноту — он поискал ножницы, не нашел, взял нож, которым чинил карандаши и с трудом разрезал рукав. Прикосновение причинило ей боль, она со стоном очнулась.

Тут Давид увидел красные полосы на внутренней стороне предплечья.

Он наклонился над нею, произнес отчетливо:

— Лежи спокойно… Я схожу за врачом.

Она открыла глаза.

— Порошки, — пробормотала она. — Посильнее. Чтобы я могла попасть на самолет завтра рано утром. Я должна… Я не могу лежать здесь…

Но те три идиотских автобуса… Как она доберется до Барселоны — сначала на одном, потом на втором, потом на третьем?

Ему хотелось попросить Консепсьон подняться к Люсьен Мари, но его испанский вдруг отказал. Испанский язык у него держался пока где-то на поверхности, его легко смывало первой волной, как только наверх подымалось течение из более глубинных слоев. Французский укоренился покрепче, в особенности в разговорах с Люсьен Мари, но в случае острой необходимости самым надежным оказывался вероятно все- таки один только шведский.

Рыбаки, топтавшиеся на углу улицы, и несколько фланирующих английских туристов с удивлением оглянулись на мужчину, бежавшего по улице бегом.

В спешке он заблудился в узких улочках, пришлось спрашивать у прохожих дорогу и бежать обратно. Но вот наконец и вывеска врача, доктора Вилларойя.

В темной приемной сидело вдоль стен несколько человек — он их увидел, как в тумане. Постучал в какую-то дверь, и, не дожидаясь ответа, вошел к красному и разгоряченному молодому врачу, безуспешно пытавшемуся посветить в горло ревущему мальчишке. Робкая тщедушная женщина из народа трясла сынишку и одновременно всячески извинялась перед доктором.

— Что вам здесь нужно? — зарычал доктор с досадой и облегчением одновременно. — Ждите своей очереди. Вы же видите, в приемной полно пациентов.

— Но это так важно, у нее рука как… да, как при укусе змеи…

Опять испанский подвел его.

Доктор повернулся к Давиду спиной и сказал женщине неожиданно добрым, мягким тоном: