она все поняла. И не жалеть стала, а ругать: «Я тебе тогда еще писала: брось ты его! Уезжай! Так нет, побоялась, тогда был один ребенок, а теперь двое, а жизни у тебя все равно не будет. Он же подлец, знает, что ты после болезни и подымает руки. Я прошла в комнату, взяла лист бумаги и все свое горе описала. Я назвала его издевателем, что он, не разобравшись, кинулся как зверь. Я сгубила свою жизнь ради твоего благополучия, а ты ничего не понимаешь и кинулся бить. Кого ты бил? Скажи! Заработала ли я эти побои? Ведь ты бил того, у кого одна нога в могиле. Ты испытывал силу на человеке, который отдал тебе свою жизнь. Нет. Я больше не могу так жить. Ты сам пойми, можно ли жить в таких условиях. Ты рвал с меня все, как с какой-то преступницы и даже не спросил себя, за что же я так издеваюсь над ней. Я одно могу сказать тебе. Все что было в моем организме хорошее, здоровое, я отдала для тебя. Теперь уходить куда-либо я не собираюсь. Я стала слаба. Мое решение одно. Пойду на работу, приму на себя поезд и будет конец всем моим мукам. Детей отдашь нашим и ты — вольный. Моей силы на твое перевоспитание не хватило, будь доволен, что довел до такого состояния». Свернула этот лист, положила в карман. Тамара, видя меня более успокоенную, расспросила все по порядку и задала вопрос: а что думаешь делать сейчас. Я ответила, что сейчас пойду домой, т. к. ребенка надо кормить грудью. И я ушла. Нянька мне открыла, мать притворилась спящей. Но я знала, что она не спит. Прошла в комнату и говорю: «Ну теперь берегись, злодейка! Меня два раза ударил, а тебе больше достанется». Письмо свое положила ему в спецовку. Накормив Толяшу, легла к няньке. За ночь я совсем не уснула, думала о том, что ждет моих детей, если я их покину.

Я уже не плакала, но слезы сами текли из глаз. Утром впервые за всю совместную жизнь, я не встала проводить его на работу. Когда он ушел, сварила детям каши, а слезы все льются из моих глаз, которые и без того уже воспалились, распухли, лицо все в пятнах, руки не слушаются. Гляжу, заявляется сам со своим напарником, видно, прочел письмо и подменился, чтобы побыть дома. Он зашел в то время, когда я держала в руках обрывки от платья и сильно плакала. Он подошел ко мне, обнял мои худенькие плечи, которые то и дело судорожно вздрагивали, тихонько проговорил: «Прости меня, Шура! Я виноват, ты не заслужила от меня этого. Успокойся, я никогда не трону тебя пальцем». Он взял из рук моих рваное платье и бросил в печь. В это время вошла мать и раскричалась: «Чего сидишь, не слышишь, что телок кричит?» Тогда Степан не выдержал: «Что она тебе, прислуга? Вчера под кулаки подвела и сегодня этого желаешь? Вон из хаты!» Та хлопнула дверью, ушла. Ушел и напарник.

Степан сам управлялся по хозяйству, а мне пришлось идти за нянькой, много муки придал мне этот Толя. Чуть не каждый день приходилось искать нянек. То самого пьяного боялись, а он пил ежедневно, то бабка отматерит. Нашла няньку и говорю: «Забей, пожалуйста, окно, а то вся рама открывается, как двери». Он засмеялся: «Что у нас с тобой воровать? Тебя или детей не возьмут, а больше у нас нет ничего». Не прошло и недели, мы закололи свинью, а из ребят кто-то видел, что сало клали в ящик. А мы сало потом спустили в подпол. И когда залезли к нам в квартиру через это окно, то, открыв ящик, они увидели, что там лежит белье. Ну, раз такое дело, сгодится и белье. Документы положили на окно. Я перед этим аванс получила и в детский чулочек завязала, так и этот узелок нашли под окном. А мать себе справила пять платьев новеньких, они тоже лежали в этом ящике. А которое я купила вместо порванного, оно лежало за зеркалом. Я проснулась, вышла в кухню, а окно открыто и ящик пустой, мать спит. Я крикнула: «Мама! Нас обворовали!» Как она соскочила, да вокруг дома бегает, причитает, а на меня такой смех напал, что я уняться не могу. Я вспомнила, что говорил Степан. И вот меня не взяли, а белье даже рваное забрали. Мать на меня с руганью: «Ты, паразитка, подослала воров, чтобы мои платья украли!» Я не связалась с ней и вскоре она убедилась в своей неправоте. Степан увидел на одном парне свою атласную рубаху и чуть не задавил его в ней. Все материны платья нашлись. А белье уже все распродали.

Корову держать стало не под силу, мы её закололи, купили свинью на зиму — тоже закололи. Баню у матери закрыли. Золовушка с мужем разошлась, собралась к отцу в Воронеж. Поехала, все промотала, отец отправил её оттуда. Вернулась опять ко мне, забыла, как мои вещи выкидывала. Ладно, думаю, куда она пойдет. Устроила ее к себе стрелочницей на станцию. Но она такая ленивая, что мне стыдно за неё было. Зиму продержали, на весну сократили. А я все старалась работать. Меня восьмого марта пятидесятого года премировали Почетной грамотой министерства угольной промышленности. Радость за то, что ценят мой труд, еще больше вливала в меня силу. Я делала все, что могла, не ожидая указаний начальника. И могла всех организовать, чтобы выполнить план, вплоть до породоотборщицы.

Седьмого Ноября в честь тридцать восьмой годовщины Великого Октября я снова получила Почетную грамоту. Я с любовью относилась к каждому делу, за которое бралась. Льстить и ехидничать не умела и терпеть не могла, если кто-нибудь стремился льстить мне. Если провинился стрелочник, я выговаривала в глаза, притом один на один. Стоило кому-либо коснуться моего подчиненного, я старалась его оправдать. За это меня любили весовщики, стрелочники и приемщики. В пятьдесят первом году наш поселок перешел в городское подчинение. Со всех потребовали паспорта, выдали домовые книги. Требовалось прописаться, а у меня паспорт все еще был нa Дмитриеву. Чтобы обменить паспорт, потребовались метрики. Предстояла поездка в деревню. Я попросилась у начальника и отбила маме телеграмму, чтобы встретили в Тайге, а я должна проехать в Итат, но со мной был Толик, которого я не поленилась взять, чтобы он маленько позабавил маму. Меня встретили. Толика взяли, а я поехала дальше. Когда подъезжала к Итату, мне стал вспоминаться Бруев. Хотелось встретить и хоть немного поговорить. Но я не знала, был он в деревне или совсем не было его там. Выйдя из вагона, я спешила найти сродную сестренку, которую я не видела больше десяти лет. Прошла элеватор, у дома стоит лошадь. Вот, думаю, мне, наверное, повезло, я доеду до деревни. И действительно: девушка ехала с маслозавода в деревню и попутно заехала к моей сестре. Я только зашла, поздоровалась — и всё. Сестренка просила остаться, но в деревне больше было родни, а поэтому я ей пообещала зайти на обратном пути. Вою дорогу я расспрашивала девушку про новости в деревне. Здесь многое изменилось. Дома поредели, молодежи не слышно. Войдя в дом крестной, я поздоровалась. Бабушка лежала в комнате, она сразу встала со словами: «Ох! Ведь это Марина!»

Но крестная узнала и отвечает ей, что маленько помоложе Марины. Тут пошли объятия, слезы, мол, я забыла их и знаться не хочу. Вы же, говорю, сами знаете, сошлись мы в войну, ничего у нас не было, да еще и обворовали. Рассказала я им, что заставило меня к ним приехать. Утром ушла в Итат за метриками. Их там не оказалось и дали справку, чтобы пройти врачебную комиссию для определения моих лет. На ночлег я вернулась в деревню, мне хотелось встретить того, о ком многое передумано. И вот я увидела его. Он идет из конторы, а за ним лет трех сынишка, в одной рубашонке, а уже вечерело. В воздухе комары кишмя кишат. Я окликнула его. Он тоже был взволнован, что старался скрыть, но ему не удалось. Подойдя ко мне, подал руку: «Каким же ветром занесло вас?» И вот это слово «Вас» кольнуло меня в сердце, представилась прошлая картина. Я старалась подавить свое волнение, а сама смотрела прямо ему в глаза, которые жгли меня когда-то, но в это время и победила его. Я держала себя просто, обращалась к нему на «ты». Я сравнивала его со Степаном, Степан во многом красивей его, а может это было потому, что я уже привыкла к Степану. Мы простояли не более десяти минут. Вдруг едет на велосипеде паренек, который в детстве наши записочки передавал, и кричит на всю улицу: «Друзья встречаются вновь? С приездом!» И проехал. Я успела улыбнуться и сказать: «Спасибо». Тут сынишка захныкал, я посоветовала им пойти. Я не узнала о его жизни, так же и он о моей.

На второй день я с дальней родственницей и двоюродным братом отправились на станцию. Доходим до сельсовета, смотрю, стоит Бруев. Я поглядела на него с укором и со смехом произнесла: «Все же, товарищ председатель, вам замечание: в десять лет явилась вас попроведовать и то пешком пришлось пойти, а еще друг детства». Он глядел на меня, не понимая, почему я шучу и куда мы идём. Потом, видно, понял. «Разве вы уезжаете?» — «Да, говорю, как видите». — «Так почему не сказали вчера о своем отъезде?»

«Я считаю это лишним, чтобы собой людям давать заботу». Подаю ему руку, до свидания! Он крепко пожал и, не выпуская мою руку, говорит, не скрывая волнения: «Надеюсь, мы еще встретимся». Я смотрю прямо открытой душой и решительно отрицаю: «Нет, Саша, больше мы не встретимся». Мы пошли, а он долго стоял на дороге, провожая нас глазами. Сознаюсь, что растревожил он мои раны, которые так плохо поддавались излечению. Но во сне я его никогда не видала, хоть иногда и желала видеть. Заехала к маме, взяла Толяшу и домой. На душе моей было тревожно. А вдруг что со Степаном случилось. Все время передо мной была одна забота: как бы он не напился! Как бы он не задавил кого! Да и сам погибнуть может в пьянке. Все может быть.

Вскоре после моего приезда подошла машина, гляжу, волокут пьяного Степана. А мы с матерью баню вытопили. Сжалось мое сердце от такой картины. Положили его на пол и подались кто куда. Я, как всегда,