декрет. Сидела дома, ухаживала за ним, как за малым дитем, т. к. хозяйства у матери не было, а так заняться было нечем. Вот и была моя работа — проводить мужа, а потом что-нибудь приготовить на ужин хорошего. А он этого не замечал. Мне становилось тяжело, вроде кто-то сжимал мое сердце в кулак. Иногда я уходила в огород и горько плакала, но жизнь от этого не светлела, а поэтому пришлось применяться ко всему.
Девятнадцатого июля я почувствовала боль в животе, а до роддома километров восемь. Взяла с собой девочку лет десяти и пошли. Три дня я жила еще в больнице, но двадцать третьего июля в десять утра у меня появился Володя. Володя отличался от всех детей, он кричал день и ночь. Его прозвали деревенским парнем. Когда я лежала, муж с матерью приезжали. А когда выписали, они не приехали. Вот обидно было!
На второй день приехал его товарищ с матерью. С этого времени начались мои страдания. Муж напьется, уйдет с ребятами, я расстраиваюсь. Володя пососет грудь, тоже ревет по всей ночи, а иногда по всем дням. Я не знаю, как он не умер.
Вернулся с фронта свекор, устроился в детдом поваром, уж один пряник он всегда приносил. Но я не давала Володе, думала, что его можно испортить этим, а молока в грудях было мало, вот и морила дитя и сама не понимала, что извожу голодом своего любимого сына. Целый год он кричал. Обходила моя свекровка всех бабок, всех дедок, а Володя все ревет. Потом понимать, видно, стал, утих.
Я уже не работала. Куда от такого дитя, кто с ним согласится сидеть? Да и работа неподручна, за восемь километров. Я считала, что если замужем, да малый ребенок, то никто не осудит, если я рассчитаюсь. Тем более война кончилась.
Нас жило девять человек в одной комнатушке. Рядом стояли три койки. Красноармейка, которая жила с двумя детьми, среди нас, предложила нам искать квартиру. Мать с отцом рассорились, отец поехал в Воронеж. Мать выпросила квартиру в совхозе. Мы переехали в другую квартиру, которую дали матери. Сестра Степана заимела поклонника и ей в этой квартире показалось тесно. Она редкий день не устраивала скандала, не один раз летели мои вещи на улицу. Мне приходилось слушать неприятности со всех сторон. Сам — грубый, несознательный, мать его тоже ко мне с матерками. Получилось так, что вроде бы я одна виновата во всем.
Пришлось серьезно задуматься о своей будущей жизни, т. к. я опять забеременела. Я пошла искать человека, который сумел бы прервать беременность. Нашла женщину, которая сделала, что умела, и обещала: пройдет все нормально.
Ночь прошла для меня в муках, но никто в семье не знал моих мучений. Я сжала крепко зубы, но ни одного звука не проронила. Даже муж, спящий рядом, не знал, что со мной происходит. Утром, превозмогая страшные боли, я встала, накормила мужа и проводила. Конечно, если бы был он повнимательней, он сразу бы понял, что я не здорова. Но он считался только с собой и знал, что для него все должно быть готово, а как готовится и в каких обстоятельствах, он не знал и знать не хотел.
В восемь часов утра у меня открылось кровотечение. Вскоре проснулся Володя. Мать заругалась: что лежишь, одень ребенка! Но я ответила, что я не встану. Она, видно, поняла, сама одела Володю и стала готовить завтрак. А я все спокойно лежала, но с каждым часом все больше и больше теряя кровь, стала слабеть. В двенадцатом часу взглянула мать под занавес и, видно, напугалась. Она положила Володю в люльку, покачала. На счастье, тот быстро уснул. Мне сказала: вот тебе чистая рубашка, обмойся, я побегу за врачом. И она ушла, закрыв меня с сыном на замок. Я пыталась встать, т. к. я действительно лежала в луже крови, но только поднялась, тут же упала. Не знаю, сколько я лежала, но когда вошла в память, в квартире по прежнему не было никого и Володя спал. Я ползком добралась до койки, положила сверх всего свое старое осеннее пальто, которое попало под руки и опять легла.
В глазах у меня стоял мрак, сквозь него появились разноцветные круги. Я закрыла глаза и опять потеряла сознание.
Потом слышу, как издалека, чей-то голос: „Саша, милая, да жива ли ты?“ Я открыла глаза: передо мной сидела соседка, Маруся Маскалева, ей мать оставила ключ и попросила попроведовать. Маруся плакала, глядя на то, в каком состоянии я нахожусь. Что же ты наделала, смотри, у тебя уже ногти синие, а сама ты как стена, белая». Я собрала все силы и ответила, что так надо, и улыбнулась. Она еще больше заплакала. Ведь ты, говорит, со смертью борешься, а еще улыбаешься. Я опять стала терять сознание, а ей, видно, страшно показалось около меня, она ушла. Мать обегала всех врачей, их не оказалось дома. Тогда она побежала к Степану в гараж со словами: «Захватишь живую или нет, не знаю». Он забежал в столовую, выкупил сахар, масло по карточкам и попросил, чтобы его увезли скорее домой. Он знал, что я без этой болезни была слаба, т. к. хлеба на меня давали двести пятьдесят граммов. А я старалась все отдать ребенку и ему, а сама все на картошке перебивалась, что очень ослабило мой организм. Когда он вбежал в хату, я вроде проснулась, он спросил: «Ела что?» Я отрицательно покачала головой. Он понял, что во мне нет сил даже разговаривать. Тогда он взял Володино молоко, насыпал сахару, размешал и поднес со словами «Ты должна поесть». Приподнял мою голову, я выпила это молоко. И сразу почувствовала в себе силу.
Он потрогал мои руки, а они что у покойника. Налил в бутылки горячей воды, положил к ногам и рукам. Мать поджарила хлеба с маслом, он поднес мне и я съела два кусочка. Кровотечение прекратилось: я лежала, не зная, что будет со мной дальше. Но чувствовала по себе, что теперь я еще смогу бороться и не поддамся смерти. Да, и не умерла.
Был у меня отрез, полученный в автобазе за хорошую работу. Была новая фуфайка, брюки и так, кое-что, я все распродала, заставила Степана выписать плах — тогда это было свободно. И стали строить свой угол. Сами, своими руками. Каждая досточка была полита моими слезами. Мне стало казаться, что меня подменили. Из такой настойчивой, мужественной девушки я стала безразличной ко всему и ничего меня не интересовало. Наступала осень, надо было копать картошку. Хотя я еще была слаба, но, зная, что кроме меня никто за нее не возьмется, я оставила Володю со своей мамой, которая приехала поглядеть на меня и на мою жизнь. Я договорилась, что Степан приедет за мной и привезет картофель. Я целый день без разгибу спешила копать, чтобы услышать хоть одно слово в благодарность, но уже стало темнеть, а его все не было. Тогда я закрыла кучи ботвой, а когда огляделась вокруг, никого нигде не было. Стало немножко жутко, я побежала бегом, а уже совсем стемнело, и я заблудилась. Мне наконец какая-то тетенька показала дорогу.
Когда пришла домой, вся семья была в сборе. Они спокойно ужинают. Только моя мама места найти не могла. Я так сильно переутомилась, что даже есть не хотелось. Но взглянув на маму, я поняла, что она еще больше будет волноваться, если я не стану есть. И я малость поела. Ночевать пошли в свой новый дом. А напротив нашего дома стоял совхозный клуб. Степан вздумал зайти туда. Я попросила, чтобы он поскорее вернулся, так как дом пустой, окна без рам, забиты досками, в нем одна боялась. Я решила ждать его, прижавшись к стене. Но он, видно, не думал, что я устала, к тому же еще слаба. Он все сидел в клубе, его забавляли анекдоты, рассказываемые одним ворюгой, которого после посадили и там в зоне отрубили голову.
Мое терпение лопнуло, я пошла в клуб. Подойдя к Степану, я попросила: «Пойдем, ведь мне холодно стоять на улице, а в хату войти я не смею». Так он окатил меня с верхней полки матерком хоть стой, хоть падай. Я вышла из клуба, слезы сжали мне горло, мне казалось, счастливее бы я была, если б умерла. Подойдя к дому, я разревелась, выливая в слезах всю свою горечь. О боже! За что же я такая несчастная мучаюсь на белом свете! Нет мне радости, нет покоя, а он вовсе опостылел, т. к. и без того был постыл. А ведь я думала перевоспитать его, но где мои силы! Я так унизила себя, что ничего не могу сделать с ним, а свою жизнь почти погубила.
Володю увезли на станцию Тайгу, и младшая сестра писала письмо за письмом: «Бросай все! Что дорогое в твоей жизни — это Володя, а Володя всегда будет с тобой. Не гляди ты на этот дом, не дом ты себе построила, а гроб. Брось все, приезжай». Я долго еще колебалась. Ведь я не одна, с ребенком. Как понравится маме? Что скажут люди? Нет, это сделать невозможно. Я не должна вмешивать в свою жизнь никого. На этом был конец моим колебаниям. Маме я отбила телеграмму, в которой требовала привезти Володю. Я об этом требовала по всякому. Иногда мне казалось, что он болен, и я никогда не увижу его. Мама постаралась выполнить мою просьбу. Она привезла Вовика, но нисколько не радовалась моей жизни.
Вскоре мы перешли в свой дом. Хоть он был не отделанный и не оштукатуренный, без кирпичной печи. Все же свой угол. У нас была корова, которую приобрели, когда народился Володя. Хоть она была
