глаза, полные боли и непонимания, почему она так непримирима к нему. И при мысли о том, что творится где-то там, за Москвой, о смерти, которая ныне собирает щедрый урожай по России.

Алевтина Афанасьевна тогда становилась на колени перед образами, читала молитвы и плакала беззвучно, со слезами выплескивая свою ненависть и боль. Отчего она может любить сына только тогда, когда он так далеко от нее, когда она не видит его глаз и черт лица, таких схожих с теми, которые безуспешно пыталась забыть? Отчего, Господи…?

— Нет, нет и еще раз нет! Не дозволяю! — горячился генерал-майор [408]. Он прошелся по избе из одного угла в другой, недолго задержавшись перед образами, где с минуту смотрел в лик Спасителя, тускло освещенный лампадкой. Потом снова вернулся к столу, у которого стоял, распрямив плечи и спину, Андрей, прижимая локтем каску к телу, с трудом скрывая злость, охватившую его при отказе командира. Хотелось стукнуть кулаком по грубо сколоченному столу, выплескивая весь свой гнев от бессилия и разочарования.

В третий раз он получает отказ на свой рапорт. В третий раз! Это означало, что он по-прежнему останется в Тарутинском лагере, страдая от невольного безделья, которому предавались здесь в ожидании приказа выступать. Даже начинало казаться, что не война идет, а учения — столько времени выжидали, расположившись в теплых избах на квартирах. Эти избы были разобраны в близлежащих к лагерю деревеньках и перенесены на новое место, чтобы стать жилищем для офицеров полков, расставленных в несколько линий, заграждая Калужскую дорогу от неприятеля, закрывая пути к Туле и Брянску, где были расположены оружейные заводы.

За более чем седмицу, что стояли войска на этом месте, здесь образовался небольшой городок — избы, палатки, землянки, в которых жили солдаты, бани и даже организованный рынок, на котором бойко шла торговля не только продуктами, но и скарбом, захваченным у французов или утащенным воровски из оставленных хозяевами имений. Нет, нельзя было сказать, что в лагере не наблюдалось настроений, присущих военному времени. Шли полным ходом тренировки рекрутов, набранных для восполнения людских потерь при сражении в Бородино. Объезжали лошадей, присланных для кавалерии. Обсуждались возможные ходы, что предпримет в дальнейшем князь Кутузов, что редко выходил из отведенной ему «главной» избы, следуя легенде, придуманной для французов о «немощном и больном полководце».

Но в воздухе витал и какой-то странный дух, он явственно ощущался. По лагерю свободно ходили крестьянки и мещанки — кто искал мужей, отцов или сыновей, а кто просто прибился, в надежде заработать копейку на стирке, готовке или услугах иного рода. Часто отмечали пьянство солдат, а то и дезертирство. Реже, но бывало — наказывали плетьми за грабежи у местного населения, за мародерство и разбой. Роптали на столь длительные стоянки без особого дела офицеры, собираясь в избах, как только на землю опускались сумерки. Они за чаркой вина или трубкой ароматного табака повторяли друг другу толки, что ходили по лагерю — о разногласиях в «главной» избе, о спорах в командовании, о доносах, что шли в Петербург на каждого из тех, кто заседал на военных советах за столом Кутузова. Не было согласия среди командования, и эти тихие шепотки, эти тени недовольства и подозрений пошли в армию, с каждым днем распространяясь все шире и шире.

Андрей редко засиживался на таких офицерских собраниях за полночь. Его отчего-то тяготила эта атмосфера вынужденного отдыха, будто на учениях были, а не на поле военном, эти пьяные разговоры, а шутки и скабрезности ныне вызывали не смех, а раздражение. Он понимал, что это все — шумные разговоры и громкий смех, пьяные посиделки и непристойные песенки под семиструнку только оттого, чтобы уйти от реальности насущного дня, от страха, который поселился в каком-то маленьком уголке сердца каждого. Страха быть убитым, покалеченным или того хуже — быть оставленным на поле былого сражения, как оставили при Бородино часть раненых, по некоторым рассказам. И надо отдать должное — доля истины в них все же была. Война жестока, война не знает пощады, потому что это война.

Но война не должна касаться тех, кто слабее и нежнее, не должна никак касаться тех, кто не воин, кто не может ответить ударом на удар. Андрей видел раненых или калеченных французами крестьянских девушек и детей, что искали помощи у докторов армии, приходя тайком со стороны неприятеля, и понимал, что эта война все же иного характера, чем была в Австрии. Французы стали более жестоки, озлобляясь все больше и больше от каждого действия русских отрядов, пущенных действовать в тылу врага. И русские ожесточались в ответ, видя эти зверства, и по новому кругу творились бесчинства, лилась человеческая кровь вне поля сражений между армиями.

И подумать о том, что творится там, в тех землях, где ходят отряды Давыдова, было страшно. Хотелось запрокинуть голову вверх и крикнуть в эти тусклые звезды, в это ночное небо. «Где ты? Что с тобой?» Эти две короткие фразы стучали вместе с шумом крови в висках в ночную пору, когда он устраивался спать на узкой лавке, кутаясь в шерстяное одеяло. Он думал, что ему позволят поехать к Давыдову или в другой отряд, действующий в тылу неприятеля возле Гжатска или Можайска. Такое назначение было бы благом. Что ему несколько десятков верст и даже сотня, коли к ней будет пробираться лесами при случае? Или хотя бы скажут, что там ныне, в Милорадово и в соседнем Святогорском.

Но каждый раз получал один ответ — «сия оказия исключительно для войск гусарских или иных армейских, не для офицера кавалергардской гвардии». Его дело было ныне пестовать новых солдат, что были набраны из рекрутов согласно требованиям на место выбывшей сотни из числа низших чинов. Многие из них попали в его эскадрон, во главе которого Андрей снова встал, прибыв в Тарутино. Тут же ждали его не только новые лица в подчинении, но и повышение в звании на чин, и… «Анна» — орден святой Анны с алмазами [409], полученный за атаку при Бородино по представлению командира полка.

Андрей тогда держал этот орден в руках, смотрел на рисунок, нанесенный на эмаль, и не мог не вспоминать при взгляде на этот тонкий, еле угадываемый женский силуэт другой, тот, что еще этим летом он держал в своих руках.

— Вот нам бы еще Владимира бы в придачу к Анне! — говорил Прошка, натирая до блеска орден Георгия и крест за битву при Прейсиш-Эйлау, прикрепленные к мундиру хозяина. Его лицо сияло при этом, как начищенный пятак, и один из ротмистров полка Андрея, деливший с ним избу, даже пошутил при том, что его денщик рад награде поболее самого Оленина.

Наверное, так оно и было, думал позднее Андрей, наблюдая, как садится солнце за край леса вдали, за полем, говоря тем самым, что очередной день ожидания в Тарутино подошел к концу. Наверное, он был бы рад больше Анне из плоти и крови более чем этому холодному на ощупь кресту. Греховные, дурные мысли для офицера, но все же…

На первой неделе октября по армейскому лагерю пронеслась долгожданная весть об оставлении Наполеоном Москвы и о том, что вскоре армии предстоит сниматься с места и двигаться в сторону движения войск Наполеона. И аккурат в тот день Андрей, проходя через пришедший при этом известии переполох и суету среди войск, случайно заметил знакомое лицо среди солдат ополчения в крестьянских тулупах. Он быстро пробрался через егерей, что собирались в путь, проверяя сумки, затягивая подпруги, и схватил за ворот крестьянина, что тут же испуганно вжал голову в плечи, признавая барина.

— Здравия вам пусть пошлет Господь, Андрей Павлович, — проговорил он, растерянно трогая левое ухо, и только по этой привычке, так раздражавшей в холопе тетушку, что даже планировала убрать того из дома прочь, Андрей признал в нем одного из лакеев, что служил в Святогорском.

— Как ты тут? Давно ли из Святогорского? — Андрей с силой сжал плечо перепуганного холопа, озирающего на товарищей, словно надеясь у тех найти помощь в своем незавидном положении.

— Я, ваше высокоблагородие, с летней поры при дохторах-то в армии, — быстро заговорил бывший лакей. — Как Святогорское пожгли, а людей побили шибко, то долго по лесам скитался, голодая и нужды терпя, а ныне вот на благо землицы родной тружусь при дохторах.

— Святогорское сожгли? — отшатнулся на миг от него Андрей, а потом еще сильнее сжал его плечо, тряхнул. — А Марья Афанасьевна? Барыня-то что?

— Так барыня-то уехали с усадьбы-то. Как уехали, так и люди лихие пришли в усадьбу… ой, погромы-