сказала? Ты отстоял право жениться на этой девице из Смоленщины перед матерью. Ведь мадам Оленина была против этой candidature de epouser. Ты мог бы тем самым расположить к себе мать, коли выбрал бы выбранную ею персону.
— Ты уже пошла под венец с тем, с кем родители сказали. Много ли счастья? — отрезал холодно Андрей. — А с Анной Михайловной жить мне суждено, а не матери. И выбирать мне.
— Много ли за ней дают? Позволишь интерес проявить как родственнице? — едко спросила Надин, вырывая ладонь из его руки, кусая губы от недовольства. — И что останется от ее приданого после того, как французы пройдут по Смоленщине?
— Даже если и ни нитки и ни копейки не останется, мое слово у нее, Надин. А своему слову я верен, — ответил Андрей твердо.
Да, то, что Андрей верен своему слову, своему долгу, привитому отцом с малолетства, своей чести Надин знала не понаслышке. Лишь раз на ее памяти он отступил от своих правил. Когда она встретила его в той самой березовой рощице после долгой разлуки, после его возвращения из Австрии. Она провожала в Москву юношу, а вернулся мужчина, при взгляде на которого у нее перехватывало дыхание, и бешено билось сердце. Отчего она не побоялась тогда пойти до конца с ним среди тех самых берез, но испугалась отменить свадьбу, разорвать узы помолвки, оглашенной с амвона? Отчего так перечеркнула свою жизнь? И даже если она свободна ныне, то ей никогда уже не обнять его так, как она желала бы. Ведь церковные запреты встали между ними невидимой стеной. А ныне вот и та, незнакомая ей, при воспоминании о которой в глазах Андрея вспыхивал свет нежности…
— Прости меня, — тихо сказала Надин, снова касаясь его плеча. Она не могла не дотрагиваться до него, находясь рядом с ним. Даже пальцы кололо тонкими иголками от этого желания. Будто убедиться, что он рядом, что говорит с ней, а не отсылает прочь, не принимая с визитом. Или не награждает вежливым холодом, когда они случайно встречаются в гостиных у знакомых. — Прости меня. За все, что я сделала. И тот… другой… это был всего лишь раз, что бы ты ни думал. Только тебе говорю, потому что хочу, чтобы ты знал. Хочу, чтобы ты знал!
— Я простил, — ответил Андрей. — Время уже в дом идти. Не хватало лишних глаз ныне — не оберемся толков. Ни тебе, ни мне они вовсе не надобны, сама понимаешь. Да и мигрень так ломит виски, прости за прямоту мою…
Но она видела по его глазам, слышала в его голосе, что он лжет ей. Не простил. Просто принял то, что она сделала, но простить так и не сумел. Андрей был слишком прямолинеен, слишком упрям в своих убеждениях. А жизнь — это не прямая линия, на ней столько бывает кривых и неожиданных поворотов. И для того, чтобы простить, необходимо понимание, а понять то, что было против его правил и убеждений, Андрей, увы, не мог.
Пусть она предала его, пусть невольно подставила его семью под такой удар судьбы, неужто в его сердце нет милосердия, чтобы простить ту слабость, которая привела к таким последствиям? Стало горько во рту от осознания того. А еще потому, что она потеряла все, ныне она понимала это. Раньше у Надин была надежда, что его сердце по-прежнему у нее в руках, а теперь от этого чаяния не осталось и следа. Нет, не прежнее чувство двигает Андреем помогать ее маленькой семье, участвовать пусть и издалека в их жизнях. Лишь чувство долга и его натура, благородство, приобретенное с кровью Павла Петровича…
Надин опустила взгляд на листву под ногами, на великолепие осенних красок, что стелилось по саду ярким ковром, прикрыла на миг глаза, собираясь с мыслями, пытаясь совладать с собой и не расплакаться прямо перед ним. Но все же не сумела сдержать слез, когда Андрей легко коснулся ее плеча, обтянутого бархатом пальто, и тихо сказал:
— Береги Тату, Надин, от души прошу. Коли что случится со мной, то только ты встанешь за нее. Ермолино — ваше, я отписал его в случае моей кончины. Часть обязательств выкуплена у совета опекунского. Это всего лишь часть, но все же… И себя береги, Надин… Не тревожься боле о прошлом, не томи душу. Отпусти, как страшное видение ночное. Ничего не поправить, так к чему душу терзать? Где ты оставила коляску? У ворот усадебных? Или в саду остановилась? Я провожу тебя.
Андрей проводил ее до въезда в Агапилово, где Надин ожидал кучер, лениво дремлющий под редкими лучами осеннего солнца, проглядывающим из-за бежавших по небу облаков. Там он снял со своего локтя ее дрожащие пальчики и поднес к губам на прощание, после помог подняться в коляску и долго смотрел в ее бледное лицо снизу вверх.
— Езжай с Богом! И ни о чем боле не думай, — он улыбнулся ей одними уголками губ успокаивающе, а потом кивнул кучеру, который тут же стегнул лошадей, трогая те с места. Надин быстро склонилась из коляски и коснулась мимолетно кончиками пальцев щеки Андрея, потакая желанию, разливающему в груди горячей волной. Или это слезы так больно жгли из нутра?
— Храни тебя Господь, Andre! — прошептала она. — Я буду молить всех святых за тебя… храни тебя Господь…
И долго смотрела на него, оглянувшись из отъезжающей коляски, кусая губы, позволяя слезам катиться по щекам.
Через три дня, как и говорил ей в саду Андрей, он отбыл в полк, уехал в Калужскую губернию, где в те дни стояла лагерем русская армия в ожидании момента, когда Наполеон решится на дальнейшие военные действия. Надин об этом прислала записку Софи, проводившая брата до границ имения, с трудом разорвавшая объятия и выпустившая из пальцев его мундир, в который цеплялась изо всех сил.
Они обе будут приезжать после в церковь Успения Богородицы местного прихода и подолгу стоять у святых ликов и распятия. Обе будут ставить свечи за здравие тому, кому все еще предстояло биться с французом, и за упокой того, кто уже нашел вечный покой на кладбище одного из монастырей Москвы, где был похоронен по воле семьи. Обе будут с тревогой ждать вестей с той стороны московских земель, где обеим армиям предстояло окончательно выяснить судьбу этой кампании Наполеона, так блестяще начавшейся летом и которой так бесславно предстояло завершиться этой зимой.
И обе будут даже не догадываться при этом, что их молитвы и их тревоги не одиноки, что часто в темноте осенней ночи стоит на коленях перед образами Алевтина Афанасьевна и просит Всевышнего отвести от ее единственного ныне сына и пулю, и саблю, и осколки ядра, и иную напасть. Отвести беду любую от его светловолосой головы.
И даровать ей милосердия в сердце. Ведь без него ей никак не забыть тот страшный день, когда предательство младшего сына разделило ее семью пополам, никак не забыть, что он сделал, как преступил через законы морали. А еще просила Господа дать ей возможность забыть. Забыть и о том проступке сына и невестки, и о том, что сама разрушила его счастье, уговорив Бориса посвататься к приглянувшейся соседке, несмотря на негласный сговор ее с Андреем.
— Нет объявления — нет и помолвки, — говорила она тогда старшему сыну, гладя его плечи, шептала в ухо, что Надин глупа и покладиста, что ее красота поможет ему в свете и в карьере, что ее тщеславие легко толкнет Надин в его объятия. Да и видано ли, что младший брат о помолвке ранее старшего объявляет? И жена Андрею ныне совсем ни к чему, и содержать ее не на что. И если Борису по нраву прелестница Муханова, то и думать не стоит…
Забыть и о том, как потемнело лицо Андрея, когда ему объявили в гостиной Агапилово о предстоящем браке, как дрогнули губы. Как он страдал всякий раз, выходя к семейным трапезам, отводя глаза в сторону от той, кто могла бы быть ему женой, а стала невесткой. Кому Алевтина Афанасьевна так старалась сделать больно в те дни — младшему сыну, которого любила по долгу, а не по зову сердца, или сестре, привязавшейся к Андрею сильнее, чем родная мать? Или его отцу, на которого Андрей так был похож, как горошина из одного стручка? Такой же непримиримый, такой же гордый и благородный, такой же своенравный. И такой же отдаленный от нее, не подчиняющийся ее воле, не прислушивающийся к ней, как Борис. Ненависть, в которую превратилась с годами любовь к Павлу Оленину, перешла на его копию, на его сына. И Алевтина Афанасьевна ничего не могла с этим поделать сама, а Господь не слышал ее молитв и покаяний, не мог помочь ей выпустить из души этот яд, разъедающий ее.
И только ночами, когда на дом опускалась тишина, а в спальню Алевтины Афанасьевны входила бессонница, ее душу томила тоска и сожаление. Захлестывало раскаяние. Нет, в том, что она не терпит Надин, эту Иезавель, ненавидит ту всей душой, она не каялась. Приходили лишь мысли о том, как держала когда-то Алевтина Афанасьевна младенчика на руках, как хватал он ее своими тонкими пальчиками за палец и смотрел на нее своими голубыми глазенками. Сжималось больно сердце, когда вспоминала голубые
