Ефросинья отошла куда-то в сторону, и было стыдно и совестно перед ней, но он был однолюб и ничего с этим не мог поделать. Помаявшись, он незаметно для себя уснул.

Проснулся, когда солнце садилось за крыши домов. «Нельзя спать перед заходом солнца, — вспомнил он слышанный в детстве совет матери. — Голова болеть будет». И, действительно, голова была как чугунная. Впрочем, может, с дороги да от выпитого, хотя и выпил он всего лишь чарочку. Пойти к Доминике, может, у нее какой настой от головной боли есть?

Он подошел к ее светлице и открыл дверь. То, что представилось, потрясло его. На кровати сидела его жена и молодой половец, и они целовались. Он увидел ее обнаженное тело, наполненные страстью глаза, растрепанные волосы… Особенно его поразило то, что Доминика не испугалась при его появлении, а лишь чуточку отстранилась от любовника и сказала капризно:

— Вечно ты не вовремя…

Он круто повернулся и вышел, не помня себя, ворвался в свою горницу, упал плашмя на кровать. Сколько раз намекали, что жена неверна ему, и вот теперь он увидел собственными глазами. Какая низость! Какой позор!.. То, что три дня пробыл с Ефросиньей, он забыл, ему виделась только картина измены Доминики с половцем. Нет, дальше терпеть нельзя, решил он про себя. Надо рвать с ней все отношения окончательно. Иначе каким он мужчиной будет, если станет колебаться? А самому ему в это время хотелось, чтобы ничего не менять, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы рядом с ним была она, его любимая супруга, его Доминика…

В дверях послышался шорох, отстраненный голос жены спросил:

— Ну и что ты будешь делать теперь?

Он — в подушку:

— Уйду. Насовсем уйду от тебя…

— Никуда ты не денешься, — издевательским тоном произнесла она. — Ты не способен. Ни на что ты не способен, кроме войны. Вот этим и занимайся, а другим жить не мешай.

«Другим» — это ей, понял он. Он не должен ей мешать путаться с другими мужиками. И это она ему говорит открыто, как само собой разумеющееся! И ему вдруг захотелось сказать ей что-то обидное, задеть и унизить. Тут он вспомнил про Ефросинью и проговорил с торжеством в голосе:

— А я тоже тебе был неверен!

В ответ она рассмеялась, презрительно, дерзко:

— Врешь! Выдумал, чтобы сделать мне больно, отомстить. Никакой другой женщины у тебя нет. Да и никогда не будет!

— А вот и есть! А вот и есть! — упрямо твердил он.

— Ты и соврать-то не умеешь, — вздохнула она притворно, будто жалея его, и это было ему особенно обидно и досадно. Тогда он вынул из кармана платочек, который подарила на прощанье Ефросинья, и, протягивая его жене, настойчиво проговорил:

— Вот, убедись, даже запах ее остался.

Она поднесла платочек к лицу, понюхала, потом еще раз взглянула на него и уже зло, с ненавистью:

— Выходит, ты только прикидываешься святошей! А в тихом омуте черти водятся! Да еще меня смеешь обвинять! Ну, этого я тебе никогда не прощу!

Доминика заперлась в своей светлице, и как ни пытался Святослав войти к ней, она его не пустила. А рано утром, когда он спал, она уехала из Новгород-Северского вместе с половцами.

Без нее дворец будто опустел. Как неприкаянный ходил он по нему, казнил себя за то, что проговорился про Ефросинью, жалел, что связался с этой женщиной в Киеве, что все сломал в своей жизни, сам того не желая. Если бы можно было вернуть прошлое, пусть с короткими и зыбкими радостями, но наполненное любовью к Доминике, он бы согласился на это не колеблясь… И вдруг вспомнил, как однажды, еще пятнадцатилетним юношей, когда он возвращался с охоты и только что выехал из леса, с холма увидел город, притулившийся возле широкой Десны, воды которой блестели в лучах полуденного солнца, разброс домов в кущах садовых деревьев и княжеский дворец среди них. И его грудь внезапно наполнилась теплом и светом: там, в этом дворце, в одной из светлиц живет его Доминика, чудесное существо, которое дарит ему радость. Именно в этот день он впервые почувствовал любовь к ней, и эта любовь жила с ним до сегодняшнего дня. И он хотел бы жить с ней до конца дней своих!

В этих переживаниях и застал Иван Берладник князя, когда прибыл к нему с берегов Русского моря. Зная о добром и жалостливом характере князя, он в своих повествованиях о странствиях и скитаниях тотчас подпустил слезу, умолчав, разумеется, про морские похождения.

Святослав в волнении ходил по горнице, изредка всплескивал руками, произносил сокрушенно:

— Ах, вот ведь как бывает… Надо же такому случиться… Какая несправедливость! Какой произвол!.. Боже ж мой, Боже ж мой…

Когда Иван закончил словоизлияния, он сочувственно проговорил:

— Чем тебе помочь, голубчик, прямо не знаю. Свободных княжеств у меня нет, все разобрали Рюриковичи, даже глухого городка не имеется, уж поверь мне. Ах, вот беда какая, такая напасть…

— Да я и не прошу владения, — торопливо проговорил Иван, испугавшись, что Святослав откажет ему в помощи. — Я готов, князь, послужить тебе в военном деле. Все-таки знаю кое-что, бывал в кое-каких переделках…

— Ну тогда все просто! — обрадовался тот. — Хоть сейчас принимай стяг в моем войске, будешь со мной ходить в походы. Их столько предвидится, что без работы не останешься. А я уж тебя отблагодарю, в этом не сомневайся.

Стяг — это небольшой отряд в 150 воинов, но и тому Иван был чрезвычайно рад и немедленно согласился.

И Святослав неожиданно остановился перед ним и, ласково глядя в лицо, проговорил обрадованно:

— Я вижу, ты человек честный и надежный. Вот и поручу тебе очень ответственное задание. Сам хотел ехать в Степь, но забот много, просто некогда. Поедешь, голубчик, к половцам, пригонишь табун лошадей. Я и деньги тебе дам, и к кому из ханов обратиться укажу.

— Конечно, конечно! — тотчас отозвался обрадованный Иван. — Хоть сегодня готов отбыть!

Когда он пересказал этот разговор Агриппине, она прослезилась и произнесла:

— Поистине святой человек! Служи ему честно, Иван, он обязательно нам поможет, лишь бы случай подвернулся, какое-нибудь владение выделит, и заживем мы с тобой тихо и спокойно до самой старости… И сколько он тебе денег на коней дал?

— Целое состояние доверил, — похвастался Иван. — Двести гривен серебра и двенадцать гривен золота!

Однако поездка в Степь неожиданно была отложена на неопределенное время. Святослав Ольгович вызвал к себе Ивана и сказал, нервно похаживая по горнице:

— Получил я неприятное известие из Киева. Великий князь Всеволод, мой брат, доживает последние дни. Преемником себе он назначил брата, Игоря. Но дошли слухи, что не очень хотят его киевляне…

Игоря считали возмутителем спокойствия, человеком неугомонным и скандальным, с крайне неуживчивым характером. Из одной схватки он бросался в другую, не успевал закончить один поход, как собирался в новый. Был безумно храбр, способен был кинуться в самую гущу боя и рубиться из последних сил. Так, только в последний год, исполняя обязанности великого князя вместо заболевшего Всеволода, он воевал с Польшей, дважды ходил на Переяславское княжество и дважды терпел неудачу, чем и вызвал недовольство киевлян.

— Надо ехать в Киев, чтобы, не дай Бог, каких бед не натворил мой любимый братец и не лишились бы мы, Ольговичи, великокняжеского престола. Поедешь, князь Иван, со мной? Человек ты бывалый, много повидал, хотелось бы иметь тебя в своих советчиках и помощниках.

Иван согласился.

В июле 1146 года Святослав приехал в Киев, прошел мимо терема Ефросиньи, но так и не решился заглянуть к ней. Всеволода Ольговича застал совсем плохим. Тот полулежал в кровати, обложенный большими подушками. Толстое брюхо его спало, рачьи глаза, когда-то страшные для всех, потухли. Брата он встретил слабой улыбкой, попросил рассказать что нового в родной Черниговщине, о чем говорят-судачат