— Выходи за меня замуж! Я буду тебе хорошим супругом, любящим и верным. Я не запру тебя в комнату, как это делают мужчины на Востоке. Ты будешь у меня вольной птицей, птицей в золотом оперении и окруженная всеобщим уважением и почетом. Тебе достаточно произнести одно слово — согласна, и все, что есть у меня, будет брошено к твоим ногам!

— Я согласна, — ответила она, и он видел по ее любящим глазам, что она говорит правду. — Но у меня есть к тебе одно условие.

— Говори какое, я обязательно его выполню!

— Я должна получить благословение своих родителей. Что стоит тебе снарядить корабль до Фарамы? Мы побудем у меня дома не более недели и вернемся обратно. Клянусь тебе, у меня нет других помыслов, как только быть рядом с тобой.

И тут в Иване взыграла широкая русская душа: а почему бы и нет? Мало ли он бороздил вдоль и поперек моря и что стоит прогуляться к берегам Египта? Зато будут соблюдены все необходимые условия и обряды с любимой девушкой, и они устроят свою жизнь законным образом.

— Скоро привезут из Афин плату за взятие Корфу, — сказал он. — Вот тогда и отправимся к тебе на родину.

— Правда? — изумилась она. — А я не очень верила в это.

Она подошла к нему и обняла за шею:

— Иван, ты самый добрый человек на свете. Поверь, я буду только с тобой, с одним тобой. Я буду очень верной женой и никогда тебя не подведу!

Скоро прибыл корабль из Афин. Чиновник, сопровождавший столь ценный груз, сказал:

— Через две недели приплывет стратиг Антиохий. Лично проинспектирует остров Корфу и крепость, а потом утвердит тебя во владении.

«Успею обернуться до его приезда, — подумал Иван. — Тут плавания всего-навсего на неделю».

Сборы были короткими. Они вышли утром при ясной погоде и попутном ветре, погода не менялась до самой Фарамы. Иван и Гулия днями прогуливались по палубе, находили укромные местечки, обнимались, целовались. Оба были счастливы.

Понадобилось каких-то три дня, чтобы достичь берегов Египта. Перед Иваном вновь открылась знакомая картина раскинувшегося среди песков, пальмовых деревьев торгового города. Думал ли он, когда брал его приступом несколько месяцев назад, что вернется в него, осчастливленный любовью восточной красавицы, самой красивой девушки, когда-либо виденной им?..

Гулия повела его в свой дом, расположенный на торговой площади. Иван уже знал, что была она дочерью зажиточного купца, торговавшего по всему Средиземноморью. Их появление с Гулией вызвало переполох всех его обитателей. Гулию обнимал отец, крепкий, поджарый мужчина лет сорока пяти, обливаясь радостными слезами, прильнула к ней мать, такая же красивая, как и Гулия, сбежались домочадцы, соседи, обитатели улицы. Кажется, полгорода толпились возле дома торговца, обрадованные возвращением девушки.

Когда страсти немного поутихли, Гулия что-то сказала родителям, и к Ивану подошел отец ее и стал что-то говорить, пожимая руку и заглядывая ему в лицо. А потом его с Гулией повели в дом, усадили на почетное место в просторном зале. Тотчас появилась всевозможная еда, в кувшинах вино. Начался пир, в котором приняло участие большое число народа. Все были веселы и радостны и приветливы к Ивану, что-то говорили на родном арабском языке, а он в ответ только кивал головой и улыбался. Так продолжалось до самой поздней ночи, а едва наступило утро, как гости собрались снова, и пир продолжился. На третий день Гулия, наклонившись к Ивану, прошептала на ушко:

— Я говорила родителям, что мы намерены соединить наши судьбы.

— Ну и как они?

— Согласны!

Однако на четвертый день, когда гости разошлись и Гулия с Иваном отдыхали в своих комнатах, к Ивану зашли трое воинов и от имени шейха — правителя города — объявили, что арестуют его и препровождают в местную тюрьму. Пытавшегося вмешаться и защитить князя хозяина дома они оттеснили, а Гулию к нему не допустили. Вскоре он был препровожден в двухъярусный кирпичный дом с зарешеченными окнами, где объявили, что арестован он за то, что являлся одним из руководителей пиратов во время набега и грабежа города. Его опознали многие жители и требуют суда и наказания. Наказание же одно, пояснил служитель правосудия: как и во всех странах, его, как пирата, повесят на центральной площади, прилюдно и безо всякой пощады.

Когда служитель вышел, Иван забегал по камере. Сначала толкнулся в дверь, она была толстой и сделана из крепкого дерева, наверно, из бука; потом он кинулся к окну, железные прутья были так прочно укреплены, что вытащить их, а тем более погнуть не было никакой возможности. Тогда он упал на деревянный топчан и стал лихорадочно думать, какой способ найти, чтобы освободиться. Может, отец Гулии, поддавшись на уговоры дочери, сумеет убедить местные власти выпустить его на волю? Или подкупит стражу? Или еще что-то придумает?.. А как он забыл про свой корабль верных сподвижников? Они высадятся на берег и займут город… Но в душе он понимал, что сил у них для этого маловато, к тому же городские власти наверняка уже приняли меры против пиратов. Он заглянул в окно, перед ним раскинулся рейд. Он внимательно оглядел его, но своего судна не увидел. Значит, они ушли в море, боясь расправы. Стало быть, надежды на них нет, надо искать какие-то другие пути бегства из неволи.

Он перебирал в голове различные способы освобождения, но в душе понимал: озлобленный городской люд никому не позволит дать свободу пирату, принесшему такие беды и страдания жителям города, ограбившему и разорившему каждый дом, каждое жилище… Нет у него иной дороги из этой камеры, как на виселицу.

Прошел день, другой. Ему приносили рисовые лепешки и воду в кувшине, он машинально съедал и ложился на топчан, покорно ожидая решения своей участи. Тянут, наверно, потому, чтобы поторжественнее обставить казнь пирата, думал он. И надо было так глупо попасться? Самое удивительное было в том, что он ни разу не подумал, что ему опасно возвращаться в тот город, в разграблении которого принимал участие. Видно, он такой человек, недаром Таисия называла его бесшабашным, шалопутным. Да, характер никуда не денешь, порой он бывает сильнее человека. Вот и на этот раз какое-то затмение нашло на разум, и таким затмением была Гулия, в которую он так пылко и страстно влюбился. И что удивительного? Ему же было только двадцать пять лет…

Но что Гулия? Помнит и любит ли его? Или только притворялась, чтобы вырваться на родину, и уже забыла? Почему ни разу не пришла и не наведала? Не отпускают отец и мать? Но ведь можно улучить момент и сбежать… Или невозможно подойти к дому заключения? Да нет, на улице охраны нет, она помещается внутри, а по улице ходит народ, ходит свободно, и не видно, чтобы были какие-то запреты или заграждения. А могла бы подойти и хоть слово ласковое сказать, взгляд влюбленный подарить…

И на третий день она появилась. Он лежал на топчане и смотрел в облупленный потолок, перегоняя в голове одни и те же невеселые мысли. И вдруг на пол упал камешек. Иван тотчас вскочил, бросился к окну, даже не думая о том, что кто-то его вызывает, но обрадованный хоть какому-то вниманию к себе. О Гулие в это время он даже не подумал, потому что убедил себя в том, что она не придет. Но на улице стояла она!

— Гулия! — простонал он, охваченный бурей чувств, которые внезапно нахлынули на него — и безумная любовь к ней, и горечь заключения, и крах всех своих мечтаний и замыслов, и предстоящее расставание с жизнью, — все это слилось в одном слове. — Ты пришла наконец-то, Гулия…

Она стояла перед окном, одетая во все черное, ее лицо закрывал черный платок, видны были только ее глаза. В руках она держала какой-то сверток, наверно, принесла ему какой-то еды, но забыла про него и только молча и страдальчески смотрела на него; из глаз ее текли слезы, она их не вытирала.

— Я люблю тебя, Гулия, — проговорил он снова. — Мне жаль, что все так получилось, что нам не суждено быть вместе.

— Ах, Иван, — только и сумела она проговорить, ее душили слезы. — Ах, Иван, — снова повторила она, и ему было достаточно этих слов, чтобы вселить радость в душу и поверить, что она по-прежнему любит его. И в эти короткие мгновения, когда он видел и разговаривал с ней, им внезапно овладело спокойствие и даже равнодушие к самому себе. Он внутренне осознал, что не зря отправился ради нее в дальние края, что будет из-за чего умереть, что ему не страшно умереть и он безбоязненно расстанется с