ревность, любовь или другая какая страсть, время ли тут ему рассуждать! В такие минуты он и жизни своей не пожалеет. Что поделаешь, и самый хороший человек не без слабостей.

— Бабушка, вы еще летось на именинах Прошека поминали, что ваш муж что-то вроде моего Милы отчубучил и будто его тоже наказали. Вот и теперь вспомнили … Я все забывала расспросить. Расскажите, прошу вас! … Время пройдет незаметно, забудемся, да и сидеть здесь, под сиренью, так хорошо, — просила Кристла.

— Ну, ладно, — согласилась бабушка. — Ты, Барунка, иди присмотри за детьми, чтоб не лезли к реке.

Барунка ушла, и бабушка начала свой рассказ.

— Я была уже девушкой на возрасте, когда Мария Терезия начала войну с Пруссией. Чего-то они не поладили. Император Иосиф подошел с войском к Яромержи, а пруссак засел на границе. Везде по деревням стояли войска. И в нашем доме поместили несколько солдат с офицером. Это был человек ветреный, из тех, кто считает, что каждая девушка немедля попадет в его сети, как муха к пауку. Я сразу отчитала его как следует, да он и внимания на мои слова не обратил. Верно, подумал, брань на вороту не виснет. Тогда я устроила так, чтоб больше мне с ним с глазу на глаз не встречаться. Да ведь знаешь, сколько раз на день приходится сбегать то в поле, то на луг за травой, случается и дома одной остаться. У нас за девушками никто не присматривает, и надобности в этом нет. Девушка должна сама себя соблюдать. И тут худой человек всегда найдет случай обольстить девушку … Меня господь хранил. За травой схожу, бывало, ранехонько, когда все еще спят: я сызмальства привыкла рано вставать. Моя мать всегда говорила: кто рано встает, тому бог дает. И вправду, если не пользу получишь, то удовольствие … Выйду я раным-рано в сад либо в поле, травушка такая зеленая, роса на ней блестит, просто сердце радуется на нее глядючи. Цветы стоят, как девушки, с поднятыми головками да ясными глазками. А пахнет-то как! От каждого листика, от каждой травки благоухание. Птички надо мной поют, бога славят; вокруг ни души. А как начнет из-за гор солнце всходить, кажется, что я в костеле стою. Запоешь тут, и работа пойдет играючи.

Вот в одно такое утро кошу я в саду траву, вдруг за мной голос: «Бог в помощь, Мадленка!» Оглянулась, чтобы ответить: «Пошли, господи …», и слова вымолвить не смогла с испугу, даже серп вывалился из рук.

— Это был тот офицер? … — перебила ее Кристинка.

— Постой, не забегай вперед, — остановила ее бабушка и продолжала: — ради офицера я бы серпа из рук не выронила. Случилось это со мной больше с радости, чем от страху. Передо мной стоял Иржи!… Надо тебе сказать, что уже три года прошло, как мы не виделись. Ведь ты знаешь, Иржик был сыном нашей соседки Новотной, той самой, которая вместе со мной разговаривала с императором Иосифом …

— Как же, знаю. Еще вы говорили, что вместо священника из него вышел ткач.

— Ну, да. В этом повинен был его дядя. Ученье у парня спорилось; когда мой батюшка ездил за ним в Рихново, то слыхал одни похвалы. По воскресеньям приезжал он домой и всегда читал библию соседям вместо моего отца. Батюшка был отличным чтецом. Но Иржик так читал, что заслушаешься. Новотная говаривала: «Так и вижу его священником …» И нам всем так казалось. Всякий старался послать ему что повкуснее. Новотная, бывало, скажет: «Боже мой, чем же нам вас отблагодарить?…», а ей отвечают: «Будет Иржик священником, помолится за нас». Мы росли вместе, куда один, туда и другой. Вот когда он приехал на вакации в другой, потом в третий раз, у меня в обращении с ним уже не стало прежней смелости, начала я его стесняться. Придет, бывало, в сад и захочет обязательно помочь мне нести траву, а мне уж кажется, что я грешу, уступая ему. Говорю, священнику это не к лицу. А он засмеется и ответит, что до той поры еще много воды утечет! … Человек предполагает, а бог располагает. Когда приехал Иржик на вакации в третий раз, дядя вдруг дал ему знать, что он требует его к себе в Кладск. Дядя был ткачом, ткал красивые узорчатые ткани. Сколотил он себе деньжонок, и, как своих детей у него не было, старик вспомнил про Иржика. Кума не хотела сына отпускать, мой же тятенька уговаривал ее не удерживать парня, может, говорит, найдет он свое счастье, да ведь и дядя имеет на своего родного племянника какое-то право. Ушел Иржик. Мой отец и кума проводили его до Вамбержице, куда они отправились на богомолье. Они-то вернулись, а Иржик остался. Заскучали мы по нем, больше всего кума и я. Только кума на свою тоску всем жаловалась, а я никому ни словечка не проронила. Дядя посулил, что будет заботиться о нем, как о родном сыне. Новотная все думала, что Иржик в Кладске ходит в школу, и не теряла надежды скоро увидеть его священником. А вышло, что через год он пришел погостить домой уже заправским ткачом! Кума плакала в три ручья, но что поделаешь, к тому же Иржи, утешая мать, признался ей, что не имел никакой охоты идти в духовные. Учиться он был не прочь, но дядя отсоветовал: с ученьем, мол, долго промаешься и натерпишься нужды. А чего стоит потом место подыскать? Насидишься ты без куска хлеба. Лучше взяться за ремесло, оно скорее даст заработок. Ткачество, мол, золотое дно, особенно для человека, который и в науках сведущ. Словом, Иржик дал себя уговорить и стал изучать ткацкое дело. Был он упорный во всем, за что ни возьмется, и дело у него пошло … За год дядя обучил его своему ремеслу и послал на отхожий промысел … Только перед этим Иржик должен был побывать в Берлине у одного дядиного знакомого и там еще подучиться. Иржик прежде всего пришел домой, в Чехию, вот тогда-то он и принес мне из Вамбержице эти фисташковые четки. — С этими словами бабушка вытащила из-за пазухи четки, с которыми никогда не расставалась; с благоговением посмотрела на них, поцеловала и опять спрятала.

— Отец мой, — продолжала рассказ старушка, — не осуждал Иржи и Новотную уговаривал не жалеть о том, что сын станет ремесленником. «Кто знает, может, оно и к лучшему, - говорил он, — не мешайте парню: что хотел, то и получил; пускай хоть коров пасет, лишь бы дело свое разумел и оставался честным, порядочным человеком, — тогда и уважение ему будет не хуже, чем иному пану». Иржи был рад, что батюшка мой на него не гневается. Почитал его как родного отца. И Новотная, наконец, сдалась. Да иначе и быть не могло, ведь Иржик был ее единственным сыном, она крепко его любила, и не захотела бы, чтоб он выбрал себе дело не по душе. Прожил у нас Иржи несколько дней и ушел в чужие края. Три года не видали мы его, не слыхали, и вдруг он передо мной. Можешь себе представить, как я обрадовалась. Разумеется, я его сейчас же узнала, даром что он очень изменился: стал и высок и строен, трудно было сыскать равного ему во всей округе. Нагнулся он ко мне, взял за руку и спросил, чего я так испугалась. Еще бы не испугаться, говорю, ты точно с неба свалился. Откуда и когда ты пришел?

— Я иду прямо из Кладска, там набирают рекрутов; дядя опасается, что и меня завербуют; как только я воротился домой, он послал меня в Чехию в надежде, что здесь легче укрыться. Мне удалось благополучно перебраться через горы, и вот я тут как тут.

— Спаси господи, только бы тебя здесь не забрали! А что говорит твоя мать?

— Я еще не видел ее. Пришел в два часа ночи и не хотел будить старушку. Лягу, думаю, себе, на травку под Мадленкино окошко: она ранняя пташка — повидаюсь с ней и пойду домой … Взял и лег на зеленую перину. Не даром о тебе говорят на селе: еще жаворонок не поет, а уж Мадленка траву несет! Едва рассвело, гляжу, ты уж косишь. Я видел, как ты у колодца умывалась и волосы расчесывала, едва удержался, чтоб не подбежать, да ты стала молиться, и я не захотел тебе мешать. Ну, а теперь отвечай, любишь еще меня?

Вот какие речи он повел. Как же мне было промолчать, что люблю?… Ведь мы с малых лет любили друг друга, и никогда никого другого у меня и в мыслях не было. Поговорили немножко, и Иржи побежал домой, а я отправилась сообщить отцу о его приходе.

Отец был человек умный. Он остался очень недоволен тем, что Иржи появился у нас в такое опасное время. «Не знаю, — сказал он, — избежит ли он белого мундира. Сделаем все возможное, чтоб уберечь парня. А вы помалкивайте, что он здесь».

Не могу сказать, чего у Новотной было больше — радости или горя. Ведь Иржик уже состоял в рекрутских списках и спасся только тем, что никто не знал, где он находится. Три дня прятался бедняга в сене на чердаке. Днем сидела с ним мать, а под вечер проскальзывала к нему и я — потолковать о том, о сем. Я так за него боялась, что весь день ходила, как потерянная, а про офицера и думать забыла и не раз попадалась ему на глаза. Он и вообразил, что я смилостивилась, и давай петь старую песню; я ему болтать не мешала и гнать не гнала, особливо так смело, как прежде: меня удерживал страх за Иржика. А его мы так хорошо запрятали, что, кроме родной матери, моих родителей и меня, никто и не догадывался, что он в деревне. На третий день вечером иду от Иржика домой, вокруг тихо, темно: засиделась я на чердаке. Вдруг загородил мне дорогу офицер. Он выследил, что я по вечерам хожу к куме, и затаился у сада. Что было делать? Я могла бы закричать, но, зная, что Иржику на чердаке слышно каждое громкое слово, молчала,