тоже еще белел снег, но кое-где уже зеленела трава, расцветали первые дикие маргаритки, набухали почки на деревьях и кустарниках. Природа пробуждалась к жизни и радости. Заря разлилась по небу, из-за гор, золотя верхушки деревьев, все выше и выше тянулись сверкающие солнечные лучи, наконец, величественно выплыло солнце и озарило косогор. Противоположная сторона была еще погружена в полутьму, клубившийся за плотиной туман постепенно отступал, и над его волнами, на возвышенности, можно было различить коленопреклоненных работниц лесопильни.
– Посмотрите, бабушка, как красиво восходит солнце! — воскликнула пораженная величием дневного светила Барунка. — Ах, как бы хорошо теперь помолиться на Снежке!
– Богу молиться нигде не возбраняется, вся земля господня одинаково прекрасна, — отвечала бабушка, крестясь и поднимаясь на ноги.
Оглянувшись, они увидели высоко на косогоре Викторку, прислонившуюся к дереву. Ее вьющиеся волосы, смоченные росой, падали ей на лицо; платье было разорвано, грудь обнажена. Свои черные, горевшие диким огнем глаза она устремила на солнце, а в руке держала уже распустившуюся белую буквицу. Казалось, Викторка ничего не замечала вокруг.
– Находилась, набродилась, сердешная! — с состраданием проговорила старушка.
– А где она нашла белую буквицу? — спросила Барунка.
– Не иначе, как на пригорке в лесу, ведь она знает там каждый кустик.
– Я у нее попрошу! — сказала девочка и побежала наверх.
Викторка очнулась и быстро пошла прочь, но, когда Барунка закричала: «Викторка, дай мне, пожалуйста, цветочек!» — она остановилась и, уткнув глаза в землю, протянула девочке белую буквицу. Потом, усмехнувшись, стремглав побежала вниз по косогору. Барунка вернулась к бабушке.
– Давно уж не приходила она за едой, — заметила бабушка.
– Викторка к нам вчера заглядывала, когда вы были в костеле, маменька дала ей каравай хлеба и оладьев с медом, — отозвалась Барунка.
– Летом бедняжке полегче. И как она терпит: ведь целую зиму бегает в одном платье и босая. После нее на снегу кровавые следы остаются, а ей хоть бы что! Жена лесника рада бы покормить ее горячим, да она ничего не принимает, кроме хлеба. Головушка бесталанная!…
– Ей, верно, не холодно в пещере, бабушка, а то бы она обязательно пришла к кому-нибудь. Мы ее сколько раз просили остаться.
— Лесник говорил, что в таких подземных норах зимой сносно. Викторка никогда в теплую горницу не заходит, вот ей холод и не чувствителен. Уж так богом устроено, что ангелы хранят детей от всего злого, а ведь Викторка все равно что ребенок,— рассуждала бабушка, заходя в дом.
Обычно в полдень до Старой Белильни долетал звон с колокольни над часовней, что стояла на Жерновском холме, но сегодня Ян и Вилем бегали по саду с трещотками и так шумели, что даже распугали всех воробьев на крыше. После полудня бабушка с детьми отправлялась в местечко на вынос плащаницы, а по дороге заходила за пани мамой и Манчинкой. Мельничиха непременно вела бабушку в кладовую и показывала ей полную корзину крашеных яиц, приготовленных для колядников, длинный ряд куличей и жирного барашка. Детям она давала по лепешке, а бабушке даже не предлагала, зная, что старушка с самого завтрака страстного четверга до разговенья на пасху ничего в рот не берет. Мельничиха и сама постилась в страстную пятницу, но такого строгого поста она, по ее словам, ни за что бы не выдержала.
—Каждый, милая моя, поступает, как ему совесть подсказывает; я полагаю, говеть так говеть, — говорила бабушка, похваливая стряпню мельничихи. —А мы только завтра начинаем печь, у нас уже все заготовлено. Нынешний день молимся … — добавила она.
Такого обыкновения придерживались в доме Прошковых, где бабушкино слово было законом.
В страстную субботу на Старой Белильне с раннего утра началась страшная суматоха, словно на пражском мосту во время богомолья. В горнице, кухне, на дворе, у печки на косогоре — всюду хлопотали трудолюбивые руки. Когда дети пытались пристать к одной из женщин с вопросами, они тут же услышали в ответ, что и без них голова кругом идет. У Барунки было так много дел, что она забывала то одно, то другое. Зато к вечеру в доме и на дворе все было приведено в порядок, и Барунка с матерью и бабушкой отправились в костел. А когда в ярко освещенном костеле несколько сот голосов запело хором «Христос воскрес!», Барункой овладело неизвестное дотоле волнение. Грудь ее поднималась, ей хотелось выбежать на простор, чтобы на свободе излить радостное чувство, переполнявшее ее душу. Целый вечер девочке было необыкновенно хорошо. Когда же бабушка перед сном пожелала ей спокойной ночи, она бросилась к ней на шею и заплакала.
– Что с тобой? О чем ты плачешь? — спросила бабушка.
– Ничего, бабушка, мне так радостно, что слезы сами льются, — прошептала Барунка. Старушка поцеловала внучку в лоб, погладила ее по щеке и не сказала ни слова. Она-то хорошо понимала свою Барунку!
На пасху бабушка понесла святить в костел кулич, вино и яйца, а возвратившись домой, разделила все на равные части. Каждому досталось по кусочку кулича, четвертинке яйца и глотку вина. Не были забыты домашняя птица и скот, все, как и на рождество, получили свою долю. «Чтоб привыкали к дому и приносили побольше пользы», — приговаривала бабушка.
Понедельник на святой неделе был для женщин тяжелым днем: все приходившие колядовать мужчины имели право стегать их вербой. Едва Прошковы успели встать и одеться, как под окном послышалось: «Пустите маленького колядника…» — и кто-то громко постучал в дверь. Бетка пошла открывать с осторожностью: ведь могли быть и парни, а всем известно, они не упустят случая поработать вербой. Но это явился пан отец, самый ранний гость. Прикинувшись тихоней, он поздравил хозяев с праздником, затем, усмехнувшись, вытащил из-под кафтана вербу и начал хлестать всех женщин подряд. Досталось всем, от хозяйки до Адельки. Даже бабушку стегнул по юбке. «Чтоб блохи не кусали», — объяснил он, громко смеясь. Получив, как положено коляднику, яйцо и яблоко, пан отец спросил мальчиков:
– Ну хлопцы каково колядовали?
— Постарались! … То их никак не поднимешь с кровати, а сегодня, едва я успела встать, они уже тут как тут, примчались меня хлестать! … — жаловалась Барунка; пан отец и мальчики посмеивались.
Спустился в долину принести дань старому обычаю и лесник. Пришли Мила с Томешем. Словом, целый день никому покоя не было; девушки едва успевали прикрывать передниками свои голые плечи.
13
Весна быстро вступала в свои права, на полях уже кипела работа, на самом верху косогора грелись под солнышком ящерицы и змеи, пугая детей, ходивших к замку за фиалками и ландышами. Бабушка уверяла, что бояться их нечего, до Егорьева дня они безвредны, гадов можно даже в руки брать.
– Будет солнышко высоко стоять, у них яд появится, — добавляла она.
На лугу за плотиной расцвели анемоны и лютики; на косогоре синели подснежники и золотился первоцвет. Дети собирали щавель для супа, рвали крапиву гусятам, а бабушка, зайдя в хлев, всякий раз обещала Пеструхе скоро выпустить ее на пастбище. Деревья быстро одевались зеленой листвой, в воздухе весело толклись комары, высоко в небе распевал жаворонок — ребятишки часто его слышали, но видеть маленького певца им удавалось редко. Когда раздавалось в лесу кукованье, дети спрашивали наперебой: «Кукушка, кукушка, сколько мне лег жить?» Если кукушка не отвечала, Аделька сердилась; она считала, что птица нарочно молчит. Мальчики учили Адельку вырезать из вербы свистульки, а если они не свистели, обвиняли ее в том, что она неправильно заучила присловье.
– Вы, девчонки, даже свистульки не можете сделать! — заявил Ян.
— Это не наше дело! Зато вам не смастерить такой шапочки!… — возражала Барунка, показывая братьям украшенную дикими маргаритками шапку из ольховых листьев, сколотых еловыми иглами.
– Ну, невелика наука, — отмахнулся Ян, тряхнув головой.
– Это по-твоему так! — улыбнулась Барунка, принимаясь вслед за шапкой шить платье и мастерить из бузины туловище куклы.
Положив прут на колени, Ян сказал Адельке:
