— Что вы! Вы нас не стесняете, — сказала Рута. Ей на самом деле очень хотелось познакомиться с ним поближе.

Понемногу они разговорились, Сорокин очень охотно и просто рассказывал о себе. Войну он начал рядовым, но за боевые заслуги ему присвоили офицерское звание, и теперь вот — лейтенант.

— В нашей бригаде я был самый великовозрастный лейтенант, и товарищи прозвали меня папашей. Весной после госпиталя меня на две недели отпустили к родным. Они у меня далеко, в Сибири. И знаете что, еду я домой, а самому страшно. Думаю, как бы домашние мои не испугались, когда увидят, как я изменился. Не в том дело, что постарел, что виски побелели, — это-то ничего. Увидят, думаю, что я душой огрубел, ожесточился. До войны я сущим ягненком был, не мог букашки обидеть. Даже в детстве драться не любил. А тут сколько мне всякого повидать пришлось. Если подсчитать хорошенько, у меня на счету не меньше трехсот уничтоженных гитлеровцев. И как я их уничтожал! И прямой наводкой из орудия, и утюжил гусеницами, и на полном ходу врезался своим КВ в самую гущу и размалывал их, как в мясорубке. Ну что я буду вам рассказывать… словом, никакой пощады не знал. В таких случаях одно чувство остается — ненависть и хладнокровный расчет. Вот я сказал: ненависть. Это не то чтобы опьянение какое или ярость — пришло и ушло. Нет, я никогда не сумасбродничал. Только сожму зубы и наезжаю на них. Как на жнейке в поле. Вот я и думаю — у меня, наверно, камень вместо сердца стал, больше не смогу и на своих детей радоваться. Ну, поехал… И что же вы думаете? На следующий день жена просит заколоть поросенка — не знает, чем угостить на радостях. Достал я кинжальчик, с полчаса ходил вокруг этого поросенка, и — верьте не верьте — духу не хватает. Не могу — и все. В конце концов пришлось жене идти к старику соседу. И пока он там возился, я ушел в лес, чтобы не слышать этого визга. Тогда мне и стало понятно, что нисколько я не изменился. Просто, раз я люблю свою Родину, то иначе действовать с ее врагом не могу. Ведь сколько же он зла сотворил, что он с детьми, со стариками делал. И кто его пожалеет — тот не жалеет свой народ и Родину; вот тот действительно бессердечный человек. Теперь я больше не боюсь, что душой огрубею. Думаю, и с другими так.

Эту душевную деликатность, благородство советского человека Рута чувствовала на каждом шагу, и не только в большом, но и в малом. Эта душевность звучала в его песнях; о ней свидетельствовала всеобщая радость за товарища, который получал из дому письмо. Она выражалась даже в заботах о вороненке со сломанным крылом, которого нашел в лесу какой-то сержант и с которым возились сейчас все отдыхающие. Она была и в запахе тех самых цветов, которые собирали Рута и Марина на подмосковных лугах. Пусть жестокой, ужасной была война — она не в силах была искалечить душу советского человека.

…Несколько раз Марина с Рутой ездили в Москву — побывали в театрах и на концертах. В один из таких приездов они случайно встретили несколько девушек фронтовичек, которые отдыхали в Удельной. Те рассказали, что в следующее воскресенье в Удельную приезжает бригада латышских артистов, и пригласили в гости Руту с Мариной.

В воскресенье утром они поехали в Удельную. В доме отдыха Рута встретилась с Марой Павулан. Мара ее не забыла и очень обрадовалась.

— Как поживает Айя? — прежде всего спросила Рута, когда кончился концерт и они пошли погулять. — В Москву не собирается? Как старик Мауринь? Что поделывает Марта Пургайлис?

— Айя, конечно, ни одного дня не может усидеть на месте, — рассказывала Мара, — недавно организовала школу фабрично-заводского ученичества для латышских ребят и девушек. Дядю Мауриня наградили орденом Красной Звезды за отличное снабжение артиллерийских заводов упаковочным материалом — они производят ящики для мин или для снарядов, не знаю точно. Первого мая его принимали в партию; Айя рассказывала, очень торжественно это происходило. Марта Пургайлис работает в детском доме; кроме того, она ответственный организатор по району. Тоже вступает в партию. От мужа недавно получила письмо, — пишет, что уже ротой командует. Так быстро люди растут…

— А вы как? — уже более робко спросила Рута. Мара ей очень нравилась, но она немного стеснялась ее, смотрела снизу вверх. «Она такая талантливая, такая знаменитая».

— Не спрашивайте, — Мара засмеялась, — все время в движении. В Иванове организовался латышский художественный ансамбль, собрались почти все артисты. У нас есть хор и драматическая труппа, несколько отличных солистов. Сейчас подумывают даже об организации латышского оркестра и собирают всех музыкантов. Теперь все время выезжаем то в запасный полк, то в госпитали, в военные училища и потом в районы, где есть много латышей. За последние месяцы я столько новых мест перевидала, больше чем за всю прежнюю жизнь. Но даже не в новых местах дело. Главное — люди. Если бы вы знали, с какими людьми приходится знакомиться каждый день. И это везде — в госпиталях, на заводах… Ну, а вы как? Довольны своей судьбой?

— Не могу на нее жаловаться, — сказала Рута. — Разве вот на то, что столько времени в госпитале пролежала. Ну, постараюсь наверстать, когда вернусь туда.

— Вы-то вернетесь… Если бы мне позволили хоть несколько дней погостить у наших стрелков. До сих пор как-то не посчастливилось. Жалко, что я не певица, тогда бы скорее попала. Правда, Аня давно обещает. Но я и верить перестала. Можете считать это кокетством, хотя это сущая правда: очень я вам завидую.

— Конечно, верю, — с гордостью сказала Рута. — Сама это испытала. И если бы у меня не было уверенности, что я вернусь туда, мне бы тоже было завидно.

Вышний Волочок — небольшой красивый городок у канала, прорытого еще при Петре Первом. Озеро, лесопилки, сосновые леса, магистраль Москва — Ленинград. Здесь Латышская стрелковая дивизия осенью 1942 года остановилась на кратковременный отдых. Здесь в ненастный октябрьский день герои Подмосковья и Старой Руссы стали советскими гвардейцами.

Позади остались жаркие бои у реки Ловати и у Тутанова; надоевшая всем, требующая большой выдержки позиционная война против окруженной немецкой армии; дни и ночи на однообразной равнине, где трудно было ориентироваться даже опытному разведчику, а бывалые солдаты плутали, возвращаясь с первой линии на вторую… Одинокие высоты, за которые, как за знаменитые крепости, дрались обе армии… Как гнезда стрижей, прячущиеся по крутым берегам речушки, сырые штабные землянки… Болота и заросшие бурьяном развалины деревень.

Там, на высотке, которую стрелки за характерную ее форму прозвали «Огурцом», Петер Спаре со своими бойцами держал оборону. В июльский солнечный день несколько часов подряд двадцать три немецких самолета бомбили этот небольшой клочок земли, который возвышался над остальной местностью всего на несколько метров. С командного пункта дивизии было ясно видно, как заходят бомбовозы, как пикируют по одному и затем в воздух поднимаются огромные столбы земли.

— Там ни одной живой душе не укрыться, — говорили наблюдатели.

В штабе дивизии уже раздумывали, какую роту послать после бомбежки на высотку, чтобы заменить погибших товарищей на важной позиции, откуда можно было держать под огнем всю окрестность. Но бомбежка продолжалась, столбы земли взлетали в воздух и засыпали все вокруг. Когда немецкие самолеты, сбросив весь груз бомб, улетели, неприятельская пехота поднялась в атаку, спеша захватить высотку.

Ближе и ближе подходили серо-зеленые цепи, и молчание развороченной высотки придавало им храбрости. Но когда до — цели осталось метров пятьдесят, из разбитых окопов, из воронок, из-за куч земли немецкие цепи начал косить огонь винтовок и автоматов. Казалось, мертвые стрелки встали из огромной могилы, чтобы в — последний раз выполнить свой воинский долг. Это было так непостижимо, что неприятель растерялся от неожиданности; потерпев большой урон, поредевшие цепи фашистов откатились к своим исходным позициям. Только под вечер, когда с высотки пришел связной с донесением, стало известно, что в результате этой ужасной бомбежки только один стрелок был контужен да человек пять засыпало землей, но и тех успели вовремя отрыть.

Поплакала Аустра Закис в тот сумасшедший день. Потом она, правда, очень стыдилась этих слез, но