— Госпожа Прамниек, сегодня у вас есть основания радоваться, — сказал он, снимая серое осеннее пальто. — Через два дня дело вашего мужа будет рассмотрено специальной комиссией, и председатель ее дал мне честное слово старого коллеги, что они будут руководствоваться принципом наибольшей терпимости. Говоря обыкновенным языком, это равносильно обещанию освободить Эдгара.

— Как я вам благодарна! Но вы не боитесь себя скомпрометировать?

— Писателю свойственны гуманные чувства, и нам многое извиняют. Кстати, госпожа Ольга, я полагаю, что мое сообщение заслуживает того, чтобы его отпраздновать. В прежние времена мы бы созвали всех друзей Эдгара и немного покутили, а сейчас удовольствуемся тем, что выпьем бутылку хорошего вина за скорое освобождение вашего мужа и за его будущие успехи в живописи. Первую картину, которую он напишет после возвращения, я заранее беру себе. Не в подарок, разумеется…

Они закусывали, пили кофе, вино и разговаривали о каких-то пустяках. Не от вина, — от надежды на скорое возвращение Эдгара Ольге вдруг показалось, будто все тяжелое, мрачное позади и жизнь продолжается по-старому — без угроз, без унижений и обид. Щеки у нее порозовели, она улыбалась.

Гартман поднялся со стула и стал расхаживать взад и вперед по комнате. Проходя в третий или четвертый раз мимо Ольги, он задел ее плечо. Она отодвинулась. Гартман стал извиняться, схватил руку Ольги и поцеловал. Она не отдернула руки, и Гартман принял это за знак поощрения. Он внезапно обнял Ольгу и поцеловал — в щеку, потому что Ольга успела отвернуться.

Она вскрикнула:

— Что это значит? Отпустите меня!

Но он не пускал. «Нельзя давать ей опомниться… Сейчас же начнет придумывать разные отговорки, и вместо любовной игры получится грубая борьба…»

— Не надо так… — шептал он. — Никто не узнает… Не будьте такой злой, Ольга, маленькая волшебница…

Маленькая волшебница изо всех сил уперлась в грудь Гартману, вырвалась и встала по другую сторону стола.

— Не подходите! Я закричу. Это низко, господин Гартман!

— Я не лицемер, Ольга, — спокойно возразил он. — Я не желаю лицемерить с вами. Мы оба молоды.

— Идите домой. Идите и ложитесь спать. Завтра вам самому будет стыдно.

— Я понимаю: вы не можете обойтись без старомодного трафарета, — сказал он, глядя через стол на Ольгу. — Хотите, чтобы я ухаживал, завоевывал ваше сердце. Это бессмысленно… Только пустая трата времени, а результат будет один и тот же.

— Не будет никакого результата.

— Ах, так? Значит, пусть Эдгар остается в тюрьме?.

— Какой же вы подлец!

— Сразу и подлец? Ну, а почему я должен самоотверженно помогать Эдгару Прамниеку? Вы об этом не подумали? Даром никто ничего не делает. Почему я должен быть исключением? Да и не поверит никто, что Эрих Гартман ничего не получил за свою помощь. Все равно будут думать. Так пусть уж недаром. Во всяком случае я подожду, пока вы передумаете. А до того времени Эдгар Прамниек посидит в тюрьме. Когда передумаете, позвоните по телефону. До свиданья, маленькая волшебница.

Он положил на стол свою визитную карточку с номером телефона, надел пальто и вышел, помахав Ольге рукой.

Ольга заперла дверь, села у окна и стала всматриваться в темноту. Ничего не было видно, только блестели на стеклах капли дождя.

А несколько дней спустя зашел Зандарт; он, как всегда, был в беспардонно-жизнерадостном настроении. Едва поздоровавшись, стал расспрашивать о картинах Эдгара: нельзя ли чего купить? Узнав, что картины остались на старой квартире, Зандарт обругал полицейских чинов, а про себя сообразил, что живется Ольге туговато. Сообразил он и нечто другое. А так как красноречием Зандарт не обладал и полагался больше на вещественные доводы, то сразу без вступлений и выложил:

— Вот и получается у вас, госпожа Ольга, что жить надо, — а на что, спрашивается? Свободно можете и на улице очутиться, если не подвернется культурный, порядочный человек. Я этого не могу допустить. Средства позволяют… Каждый месяц, точно, по числам, все равно что жалование… Там, как полагается, буду приезжать на неделе, когда вам удобно. Знать никто не будет, за это я вам ручаюсь…

Ольга, не говоря ему ни слова, показала на дверь, потом начала громко хохотать, потом расплакалась.

Раньше думала: интересный, остроумный человек Гартман. Зандарт казался смешным, немного вульгарным, но — добряком. И вдруг человеческие лица оборачиваются звериными мордами. Может быть, жизнь такая и есть, только она раньше не видела этого?

С одним Саусумом она еще чувствовала себя прежней Ольгой. Он заглядывал иногда — рассеянный, не очень внимательный. Но он не стал хуже, чем прежде, и из-за одного этого с ним было легче.

Генерал-комиссар, бригаденфюрер и штатсрат Дрехслер в этот день не принимал посетителей. Послеобеденные часы он отвел для важного совещания, на которое были приглашены комиссар-старшина рижского округа Витрок, референт по еврейским делам Альтмейер и префект полиции Штиглиц. Накануне Дрехслер лег поздно. В голове шумело — никакие порошки не помогали.

«Нельзя мешать напитки, — думал он, прохаживаясь по просторному кабинету. — Старая истина, а мы ее всегда забываем. Екельну — тому можно, он и после двадцатой рюмки не покраснеет. Сидит, как аршин проглотил, и на других смотрит так высокомерно, будто он один здесь величина, а все остальные — ничтожества. Странно, что он такой женоненавистник, в Риге порядочный выбор… У Лозе, кажется, что-то завязалось с черноглазой балериной. Лозе… рейхскомиссариат…»

Тут Дрехслер остановился и нервно забарабанил пальцами по столу. Откровенно говоря, он не может пожаловаться на недостаток почета. Кем он был до назначения на пост генерал-комиссара Латвии? Средним чиновником, рядовым слугой Гитлера и членом партии национал-социалистов, имевшим, правда, некоторые заслуги по ликвидации реммовского путча[11]. В Германии о нем никто не говорил, таких чиновников там тысячи. Теперь он генерал-комиссар, государственный советник, доктор и мог бы стать первым лицом в Латвии, если бы рейхскомиссар Остланда не выбрал своей резиденцией Ригу. «Пока Лозе здесь, придется оставаться на вторых ролях. Почему бы ему не обосноваться в Минске или Каунасе? Екельн, по всей вероятности, тоже переедет в Ригу, иначе зачем он появился здесь? Не исключено, что притащится сам Розенберг со всем штабом. Слишком много начальства соберется, трудно дышать. Впрочем, возможно, что этих тузов тянет поближе к Ленинграду и Москве, а они, наверно, скоро будут взяты. Ржев и Гжатск уже заняты. Еще бросок — и фюрер устроит на Красной площади парад. Бал в Кремле! — говорят, там великолепные залы. В Риге тоже устроим бал. Может быть, к тому времени Лозе перекочует в Москву. Я буду хозяином и представителем Великогермании. Блондинку можно будет сплавить кому-нибудь — генерал полиции давно на нее заглядывается. Черноглазая балерина достанется мне. А к тому времени приготовим фюреру подарочек по случаю победы… Подарок, который затмит все предыдущие подношения».

Дрехслер выпрямился и улыбнулся. Нос с горбинкой, молодцеватая выправка, форменный мундир чиновника партии национал-социалистов придают ему довольно представительный вид. Ему есть чем похвалиться. По установлению нового порядка Рига не на последнем месте. Об этом позаботились и доктор Ланге, и маленький Краузе, и Штиглиц, а отчасти и полицейский крючок Вольдемар Арай, которого они произвели в хауптштурмфюреры. Тюрьмы переполнены, и это отнюдь не первый по счету состав. А там еще Спилвенские луга, Бикерниекский лес, еврейские кладбища… Трудно даже сказать, сколько тысяч человек там похоронено, но во всяком случае цифра получается четырехзначная. Это в одной только Риге, а сколько расстрелянных в Лиепае, Даугавпилсе, Резекне и других местах! Начиная с первых чисел июля, крови выпущено достаточно. До сих пор расстреливают каждую ночь, каждое утро приходят донесения и отчеты. Не зря стараются. Сам Гитлер доволен.

«Но теперь мы превзойдем себя. Новые масштабы, совсем иной размах. Екельн прав: такие дела нельзя делать по-любительски. Радикальные меры. Сначала ураган, потоп, землетрясение, а потом — спокойствие. Пусть трепещут, пусть знают, что у нас рука не дрогнет. После этого можно повысить голос и