— А если фашисты пойдут дальше? Если не удастся остановить их сразу?

— Тогда придется ехать дальше. В руки им ни за что не дадимся.

— Ни за что! — повторила Мара. — В глаза я их еще не видела, но на дела их насмотрелась. Это не люди!

— Мы с Яном тоже много чего повидали дорогой. Ян говорит, они запугать нас хотят. Все равно ни за что не победить им Красную Армию. Эх, если бы меня взяли, сейчас бы пошла на фронт, вместе с мужчинами…

— А ребенок?

Марта осеклась, словно от смущения, потом сконфуженно улыбнулась.

— Да, правда, надо кому-то с ребенком остаться. Он, правда, вчера еще был не наш… Но мы будем воспитывать как родного.

— Неужели подобрали на дороге? — Мара с удвоенным интересом посмотрела на Марту. Та молча кивнула головой.

…Поздним вечером они дошли до пригорода Пскова. Заночевали в поле под открытым небом, вместе с сотнями таких же беженцев. На следующий день им дали место в эшелоне, с которым доехали до станции Торошино. Потом долгие часы ожидания… матери, разыскивающие своих, детей… воздушные тревоги… земля вздрагивает от взрывов, горит соседний эшелон, опять умирают люди… Опять стоны, кровь, смерть. Словно в кошмаре, тянется день, ночь, еще один день и еще одна ночь. Наконец, эшелон тронулся, и вот они вне опасности. Через несколько суток доехали до большого областного города на берегу Волги. Там уже знали о прибытии эвакуированных и быстро распределили их по районам, где они должны были получить работу на предприятиях и в колхозах. Яна Пургайлиса с женой и приемным сыном направили в один из окрестных колхозов. Мара осталась в городе.

Большинство знакомых считало ее женщиной хрупкой, избалованной, — да она и в самом деле не была закалена жизнью, и теперешние условия могли ей показаться слишком трудными. Но Мара не сломилась. Да, это было тяжело — внезапно оказаться выбитой из привычной обстановки, оторваться от театра, от друзей и родных. Но Мара поняла, что это не навсегда, что скоро и она найдет себе дело, почувствует себя полноценным человеком. А когда она пробовала представить себе тот невообразимый позор, которого она избежала, уйдя в далекий неведомый путь, — все лишения и трудности казались ничтожными.

Когда уже все опасности были позади и Мара, сидя в вагоне, могла связно перебирать в памяти события последних дней, она много думала о своей встрече с бывшими батраками Яном и Мартой Пургайлисами. Их мужество, пренебрежение к материальным лишениям, спокойная уверенность в победе и то, что они даже в моменты крайней опасности старались помочь более слабым спутникам, потрясли Мару. «Вот он какой, народ, — думала она. — Разве можно запугать его, разве можно сломить? Нет, никогда!»

Дорогой она с жадным любопытством глядела на русские города и села, на русских людей, и всюду она видела спокойные серьезные лица, твердость металла звучала в голосах. И всюду люди сосредоточенно делали свое дело. Во всем чувствовалась мощь огромного, непобедимого народа, и Маре казалось, что она сама становится сильнее, увереннее, мужественнее.

Когда эшелон прибыл к месту назначения, Мара тепло, как с родными, простилась с Яном и Мартой и пошла в город. Еще дорогой она решила пойти работать на оборонный завод, — до того ей хотелось сделать что-нибудь для победы своими руками, в прямом смысле слова. Она так и сказала, когда ее регистрировали. Мару направили на текстильную фабрику, там ее приняли на подсобную работу. На следующий день, когда она пришла с фабрики в общежитие, на душе у нее было легко, несмотря на усталость. «Ну что ж, пусть это несложное, незначительное дело, но я все-таки помогаю народу, государству. И потом — всему можно научиться…» Мара с особенной силой почувствовала, что она дочь Екаба Павулана, дочь рабочего, а не изнеженное растение, требующее непрестанного ухода.

О прибытии первого эшелона эвакуированных латышей Эрнест Чунда узнал в тот же день. Сам он уже с неделю жил в этом большом, живописно раскинувшемся по высокому берегу Волги городе. Узнал он об этом от заведующего горторгом Арбузова, который принял его на работу.

— Эрнест Иванович, вам, наверное, захочется повидаться с земляками? — участливо сказал он. — Вы не стесняйтесь, поезжайте на вокзал, возможно, увидите там кого-нибудь из друзей, знакомых. К тому же и советом можете помочь людям, вы уже с городом освоились. Считайте себя свободным до вечера.

— Вот спасибо, Никифор Андреевич. Обязательно надо поехать. Я думаю, что мне придется основательно заняться устройством эвакуированных. Многие не знают русского языка, у некоторых с документами не все в порядке, — вы ведь представляете, в каких условиях приходилось эвакуироваться.

Арбузов, плотный, плечистый мужчина лет под сорок, задумчиво покачал головой.

— Да, условия, прямо сказать, немыслимые. Где уж человеку думать о документах, когда жизнь на волоске висит. Но я вот, Эрнест Иванович, одного не могу понять — как это вы все-таки не могли сберечь свой партийный билет? Вот смотрите, что теперь получается. Нам дозарезу нужны опытные работники, организаторы, а у вас и опыта и знаний достаточно. И все-таки, пока ваши партийные дела не будут приведены в порядок, я не могу использовать вас в полную меру.

На лице Чунды появилось скорбное выражение.

— Никифор Андреевич, я вам говорю, для меня это целая трагедия. Но кто мог предвидеть?.. Я ведь уже вам объяснял, как дело было. Перед самым налетом закапризничала у меня машина, надо было помочь шоферу. Ну, снимаю френч и кладу его на бугорок, где посуше — так шагов за пятнадцать от дороги, причем место было абсолютно безлюдное. И вот, как назло, угораздило эту проклятую бомбу свалиться возле того бугорка. Я до сих пор не понимаю, как мы сами живы остались, — кругом осколки падают, всего землей засыпало. Когда опомнился, побежал за френчем, — но где там — ни френча, ни партбилета. Хорошо еще, паспорт и кое-какие справки в планшете были, а планшет в машине остался, иначе бы я всех документов лишился. Я и то говорю, лучше бы она мне в голову угодила, эта бомба. Да, это мне наука на всю жизнь.

— Век живи, век учись, — сказал Арбузов. — Да, партийное дело вам нужно как можно скорее привести в ясность. Ну, сейчас можете идти, скоро прибудет эшелон. До свидания, Эрнест Иванович.

Выйдя из кабинета Арбузова, Чунда забежал в отдел снабжения, где он работал заместителем заведующего, и сказал сотрудникам, что получил задание от начальства, так что не вернется до самого вечера. Выйдя на улицу, он задумался. Сообщение Арбузова вызвало в его душе чувства скорее тревожные, чем радостные. Конечно, с земляками веселей, но ведь неизвестно еще, откуда, из каких углов Латвии эти земляки. А вдруг попадется кто-нибудь из Риги, из своего района или даже из райкома! Начнутся расспросы, почему так рано выехал из Риги, почему так скоро очутился здесь, где обещанная тыловая база? Ах, нехорошо.

Вывернуться, конечно, можно; придумал какую-нибудь басню, успокоил любопытных — и дело с концом. Но Рута, — что делать с нею? Втереть очки ей можно, но заставить ее соврать или даже что-нибудь преувеличить… Нет, это дело безнадежное. Она и скандала не побоится.

Выехав из Риги, они только до Новгорода добрались на маленьком «мерседес-бенце». В Новгороде машину пришлось сдать автоинспекции: испортилось сцепление, а ждать, когда отремонтируют, Чунда не пожелал. Но с партийным билетом дело обстояло не совсем так, как он рассказывал. Никакая бомба не уничтожала его френча. Просто недалеко от Апе какой-то паникер, а может быть и провокатор, сказал, что километрах в тридцати к востоку сброшен немецкий парашютный десант. Этого было достаточно, чтобы Чунда у первой лесной опушки велел остановить машину и зарыл свой билет под высокой, заметно выделявшейся елью. Он рассуждал так: если придется попасть к немцам в лапы, они по крайней мере не узнают, что он коммунист, и, может быть, отпустят. Зарывая билет, Чунда тут же придумал оправдание своему поступку: он выполняет некий священный долг, — ведь немцы могут использовать в своих целях важный партийный документ.

Однако жене он ничего не сказал.

Когда они приехали сюда, Рута в первый же день встала на учет в горкоме комсомола и вечером спросила Чунду, почему он не был в горкоме партии.