чтоб его королевскому прусскому величеству мыслями, словами или делом можно было чем поперечить… Предпишутся мне самые легонькие кондиции, как например: отдача Финляндии, а, может быть, и Лифляндии — Швеции, Белоруссии — Польше, а по Самару реку — туркам, а если сие не приму, то войну иметь могу… Я начинаю думать, что нам всего лучше не иметь никаких союзов, нежели переметаться то туды, то сюды, как камыш во время бури. Я к отмщенью не склонна, но провинции за провинцией не отдам. Законы себе предписывать кто даст? Они позабыли себя и с кем дело имеют!.. Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидишь, как осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам»^[1288].

Положение дел настоятельно требовало присутствия Потемкина в Петербурге, но он должен был вернуться победителем Очакова. К декабрю положение крепости стало критическим. Осадные работы были окончены, что сразу высвободило значительное число солдат для будущего штурма. Турецкий флот удалился зимовать на юг. Помощи осажденным ждать было неоткуда. Утром 6 декабря в результате короткого штурма, продлившегося час с четвертью, крепость пала. Потери турок составляли 9,5 тысячи убитых и 4 тысячи пленных, русская армия лишилась 926 человек убитыми и 1704 ранеными^[1289].

Известие о взятии Очакова вызвало ликование в Петербурге и коренным образом изменило ситуацию при дворе в пользу светлейшего князя. Его критики вынуждены были замолчать, а императрица вновь обрела уверенность в себе и сменила слезы на искреннюю радость. «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный, князь Григорий Александрович, — писала она 16 декабря. — Все люди вообще чрезвычайно сим счастливым происшествием обрадованы, я же почитаю, что оно много послужит к генеральной развязке дел… Теперь мириться гораздо стало ловчей»^[1290].

«Гремел гром 101-го пушечного выстрела; было от 25 до 28 градусов мороза. Радость народная чрезмерна: вот мы опять на своем обычном победном пути, — сообщала Екатерина Гримму. — …Это был хорошо наполненный год… Здоровье мое выдержало все потрясения»^[1291].

Известие о скором появлении светлейшего князя в столице вызвало суматоху при дворе и волнение в среде иностранных дипломатов. Создавалось впечатление, что в оставленный дом возвращается строгий и взыскательный хозяин. «У нас теперь такое время, каковому, по Писанию, надлежит быть перед вторым пришествием, — с усмешкой сообщал 3 января Гарновский, — стоящие ошую трепещут, одесную же радуются, судимы будучи плодами дел своих». Даже императрица волновалась. «Говоря иногда о слабости здоровья, признает присутствие его светлости здесь необходимо нужным, — рассказывал управляющий со слов Дмитриева-Мамонова, — и располагает, когда его светлость сюда прибудет, отсель уже никуда не выпускать. Иногда же, помышляя о приезде его светлости, тревожится. Сильно хочется удержать теперешнюю политическую систему, говоря, что и его светлость опрокинуть оную не возможет»^[1292].

В письмах Екатерина точно оправдывалась перед Потемкиным: «Как мною сделано все возможное, то мне кажется, что с меня и более требовать нет возможности, не унижая достоинства, а без сего ни жизни, ни короны мне не нужно… а что оскорбления короля прусского принимаю с нетерпением и с тем чувством, с которым прилично, за сие прошу меня не осуждать, ибо я не достойна была бы своего места и звания, если б я сего чувства в своей душе не имела»^[1293] .

4 февраля Потемкин прибыл в столицу^[1294]. Спустя месяц в письме Семену Воронцову Безбородко признался, что присутствие князя принесло заметное облегчение в делах и прекратило на время грызню придворных группировок. Важнейшим результатом усилий Григория Александровича было смягчение наметившейся вслед за Пруссией конфронтации с Англией. «Князь сильно настоял, чтоб все трудности были совлечены с пути, и насилу успел, — заключал Александр Андреевич, — ибо у нас думают, что добрыми словами можно останавливать армии и флоты»^[1295].

До 3 марта была закончена работа по составлению плана военных действий на следующую кампанию. Потемкин писал Екатерине: «Взятие Очакова Божией помощью развязывает руки простирать победы к Дунаю… но обстоятельства Польши, опасность прусского короля и содействие ему Англии кладут не только преграду, но и представляют большую опасность. Соседи наши, поляки… находясь за спиною наших войск и облегша границы наши, много причинят вреда, к тому же еще закажут продавать хлеб»^[1296]. В качестве неотложных мер князь предлагал, во-первых, усыпить бдительность Пруссии, «маня ее надеждой» приобрести прежний вес в делах русской политики и сделаться посредницей на переговорах; во-вторых, нейтрализовать враждебность поляков, показав, что Россия намерена выделить им после заключения мира часть земли за Днестром; в- третьих, ускорить подписание в Лондоне нового коммерческого трактата, чтобы сделать обострение отношений невыгодным для самой Англии.

Весной 1789 года Франция возобновила попытки заключить союз с Россией. Еще в декабре 1787 года король Людовик XVI изменил внешнеполитическую линию и постарался сблизиться с Петербургом, но безуспешно. В тот момент Екатерина ни на волос не верила французской дипломатии. «Каким образом Франция может мне доставить почетный мир? — спрашивала она Гримма, хлопотавшего перед ней за Версаль. — …Ее посланник не пользуется ни малейшим влиянием… Никакая другая держава, кроме моей собственной, не может доставить мне на деле почетного мира» ^[1297].

Потемкин подозревал версальский кабинет в лукавстве. Накануне войны, когда французский министр в Стамбуле подталкивал Порту к открытию боевых действий, Сегюр писал, будто Шуазель старается о мире. Одновременно Версаль прилагал усилия, чтобы втянуть Россию в конфликт с Пруссией. Этого-то светлейший князь как раз не хотел. У него был конкретный враг — турки, а в их войсках и крепостях полно французских офицеров и инженеров. «Правда, что французский двор отозвал с десяток французских офицеров из Турции, — писала Екатерина Гримму в начале войны, — но, не говоря о том, что их еще столько же осталось там, новый рой человек в двадцать приехал через Венецию в Константинополь»^[1298].

В 1787 году идея союза была «замолчена» русской стороной. Весной 1789 года Екатерина отнеслась к ней благосклоннее, так как питала надежду воспользоваться французским, а не навязываемым ей прусским или английским посредничеством для переговоров с Турцией ^[1299]. 22 апреля, получив секретное письмо Я. И. Булгакова, все еще находившегося в Семибашенном замке, Потемкин счел нужным пресечь всякие упования императрицы на «честное» посредничество Франции. Шифровка Булгакова содержала запись беседы французского посла в Турции графа Огюста Лорана Шуазель-Гуфье с Капудан-пашой (адмиралом, командующим флотом). «Бесполезно употреблять против императора (Иосифа II. — О. Е.) главные ваши силы, а надлежит вам быть только в оборонительном состоянии, обратить всю силу против России, — говорил посол. — Вам труднее победить русских, ибо они лучше обучены и лучше всех знают, как с вами вести войну». Французский план военных действий для турецких войск состоял в том, чтобы блокировать Севастополь, высадить десант в Крыму и направить крупные силы под Очаков. «Прошу извинить беспорядок моего донесения, пишу украдкою, не знаю, дошли ли мои прежние? Ниоткуда и ни от кого не получаю ни ответа, ни одобрения и в сем состоянии стражду уже семнадцать месяцев. Дай Боже, чтоб только доходило, что я пишу»^[1300], — заканчивал свое послание посол.

Не больше доверия вызывали у Потемкина и австрийские дипломаты. «Добивался цесарский посол иметь число наших войск, не прикажите ему давать, — просил князь, — здесь Сегюр узнает, а они все туркам рады показать»^[1301].

Екатерина соглашалась с корреспондентом, но ее едва сдерживаемое раздражение против Пруссии прорвалось в приписке: «Англичане и пруссаки не менее же нам вражествуют, да сии сверх того ныне враги особы Екатерины II и, где могут умалять ее славу и честь и отвращать от нее умы и сердца, тут не оставляют приложить труда, а если сыскать могут, кто бы ее убил, то и сие не оставят». Потемкин все же