Тем временем подготовка договора с Польшей шла полным ходом. Казалось, даже Екатерина, наконец, склонилась к этому. Однако таинственность, которой Станислав Август окружал в Варшаве обсуждение проекта, вызывала большие подозрения в обществе. Опасались, что происходит сговор между королем и Россией, ведущий к новому разделу Польши. В этих условиях прусской дипломатии было особенно легко действовать. Уже в мае 1788 года Потемкин с беспокойством сообщал императрице: «В Польше в большой ферментации, а особливо молодежь»[1230] .
Возбуждение, или «ферментация» (от французского
Императрица очень рассчитывала на то, что сейм поддержит предложения о создании вспомогательного польского войска. Однако время было упущено. К началу сейма Россия сражалась уже не с одной Турцией. 26 июня шведский король Густав III атаковал крепость Нейшлот. Страна, воюющая на два фронта, не могла восприниматься как сильный и желанный союзник.
В этих условиях Станислав Август неожиданно смешал карты своих петербургских покровителей. Он присовокупил к русскому контрпроекту отдельное условие, о котором не знали ни Екатерина, ни Потемкин. Король хотел, чтобы Россия дала согласие на установление в Польше института престолонаследия вместо выборности монарха, а наследником польской короны был бы назначен его племянник Станислав Понятовский. Заколебавшаяся императрица указывала, что на это требуется согласие двух других гарантов польской конституции — Австрии и Пруссии. Старошляхетская оппозиция, недовольная как идеями короля о престолонаследии, так и возможным союзом с Россией, резко выступила против всего букета предложений в первый же день открытия сейма 25 сентября 1788 года[1231] . Под влиянием прусских обещаний возвратить земли, утраченные Польшей по первому разделу, сейм занял антирусскую позицию.
Таким образом, Россия лишилась возможного союзника в войне, которая уже начала перерастать в коалиционную. В скором времени со стороны Польши, вместо планируемой поддержки, будет исходить реальная угроза.
В годы первой Русско-турецкой войны и Пугачевщины Густав III не решился воспользоваться бедственным положением России, чтобы вернуть потерянные при Карле XII земли, и потом горько сожалел об этом. С началом второй Русско-турецкой войны, когда основные войска соседнего государства оказались оттянуты на юг, у шведского короля появился новый шанс.
В 1787 году Турция обратилась к Густаву III с просьбой объявить войну России на основании союзного трактата, заключенного между Стокгольмом и Константинополем в 1740 году. Если в 1768 году Швеция проигнорировала этот документ, то теперь ссылка на него оказалась весьма кстати. В ноябре 1787 года Екатерина сообщала Потемкину о тайной поездке Густава III в Берлин для получения денежной субсидии[1232]. Императрица весьма серьезно относилась к угрозе с севера, тем не менее в письме Гримму она осмеяла саму возможность иностранной субсидии шведскому королю, которого дразнила то Амадисом, то Антонином, то Фальстафом. «Теперь он дает денег Антонину, — писала Екатерина о Георге III, — чтоб вооружить его на суше и на море; ну так что ж из этого выйдет? Антонин возьмет с него деньги, а воевать со мной не станет, разве потеряет последнюю искру здравого смысла, а если он на то решится, то покусает себе пальцы»[1233].
К несчастью, Густав III действительно потерял «искру здравого смысла». Хотя и кусать пальцы ему тоже пришлось. 8 ноября на заседании Совета было прочитано письмо русского посла в Стокгольме А. К. Разумовского о намерении шведского короля присоединить Лифляндию. Совет решил, «соображая сие известие с беспокойным нравом и легкомыслием оного соседа нашего… укомплектовать гарнизонные батальоны в Ревеле и Аренбурге»[1234].
В феврале 1788 года Густав III получил в Амстердаме заем на 600 тысяч рейхсталеров[1235] и принялся за подготовку своего военно-морского флота и войск в Финляндии к походу. Тем временем Екатерина писала Гримму, надеясь, что через него ее мнение о выходках Густава III станет известно европейской публике: «Мой многоуважаемый братец и сосед, тупая голова, вооружается против меня на суше и на море. Он произнес в Сенате речь, в которой говорил, что я его вызываю на войну, что все донесения его посланника о том свидетельствуют. Но, выходя, сенаторы все говорили, что Его величество насильно извлек этот смысл из реляции своего посла, который говорил совершенно противное тому… Если он нападет на меня, надеюсь, что буду защищаться, а защищаясь, я все-таки скажу, что его надо засадить в сумасшедший дом. Если же нападения не последует, я скажу, что он еще более спятил, всячески стараясь оскорбить меня»[1236] . Императрице хотелось, чтобы общественное мнение Европы снова, как в годы первой Русско- турецкой войны, было на стороне России.
По шведским законам король имел право без согласия парламента вести только оборонительную войну. Для этого нужно было, чтобы первый выстрел прозвучал с русской стороны. Густав III инсценировал несколько провокаций на границе, но они не произвели должного впечатления на шведов[1237]. Более того, еще до начала войны вызвали в шведском обществе насмешки над королем. Всем были известны страстное увлечение Густава III театром и его любовь к ярким экстравагантным жестам. Отряд шведских кавалеристов по приказу монарха переодели «русскими казаками» и велели напасть на маленькую деревушку в Финляндии[1238]. Умопомрачительные наряды, сшитые для драматического спектакля и отражавшие представления шведских театральных портных о русском национальном костюме, полностью дезавуировали мнимых казаков даже в глазах финских приграничных крестьян, иногда видевших маневры русских войск.
Несмотря на то, что случай стал известен при всех дворах Европы и наделал много шума, Густав не унялся и предпринял еще несколько провокаций. 25 июня он «послал переодетых солдат ограбить таможню и схватить таможенного смотрителя с его помощниками поблизости от Нейшлота. Вот благородный способ нападения!» — возмущалась Екатерина. Через десять дней шведы конфисковали барку с дровами, шедшую в Нейшлот, «находившиеся на ней два старые инвалида и один пассажир были захвачены и убиты»[1239]. После таких поступков вставал законный вопрос о здравомыслии Густава III. Его поведение не могло не напомнить Екатерине выходки Петра III, ребячество и легкомыслие которого тоже дорого обходились подданным. Императрице оставалось констатировать, что кузен удался в голштинскую родню.
Реальному открытию боевых действий предшествовала война нервов. Некоторые екатерининские сановники не выдержали напряжения. Так, вице-канцлер И. А. Остерман советовал, не дожидаясь новых покушений, первыми напасть на шведов[1240]. Однако сама императрица обладала поистине ледяным хладнокровием. «Когда его величество прикидывался, что принимает мои вооружения, назначенные в Средиземное море, за вооружения против него, — писала она Гримму, — …я приказала графу Разумовскому передать шведскому министру, что мое намерение — жить в мире и согласии с его величеством и шведским народом; в ответ на это король выслал графа Разумовского… В первый раз на свете высылают посланника за то, что он выразил мирные и дружеские намерения». Между тем понять Густава было не так уж трудно: ставя на одну доску монарха и его подданных, Екатерина намекала на уничтоженную соседом конституцию и показывала шведам, что считает последнюю как бы существующей. Возбудить республиканские брожения в стане врага — наполовину облегчить себе борьбу с ним. При этом годилась самая благородная риторика, императрица прекрасно владела теми методами, которые использовались и против ее страны. «Он видит оскорбление своей чести и славы в том, что его народ называют рядом с ним, — поясняла она позицию Густава. — …По его же мнению нет более народов,
