«Вследствие происков Ge и Gu в Константинополе, последний по наущению первого предложил мне свое посредничество. Вы можете судить, было ли оно принято: пусть их стряпают где угодно, только не у меня»^[1217].

Прекрасно понимая, что сближением с Пруссией Екатерина не хочет обидеть союзников, Потемкин прямо сказал де Линю: «На что так грубо отвечать услужливой Пруссии, которая предлагает 30 000 человек или деньги? Излишняя гордость всегда вредна». В данном случае он демонстрировал австрийцам, что, если они в ближайшее время не вступят в войну, Россия может повернуться лицом к пруссакам.

Наконец 30 декабря, в канун Нового года, Екатерина сообщила корреспонденту, что Австрия предприняла неудачную попытку овладеть Белградом. «Лучшее в сем случае есть то, — заметила она, — что сей поступок обнаружил намерения цесаря перед светом и что за сим уже неизбежно война воспоследует у него с турками»^[1218]. Однако официально разорвать отношения с Портой Иосиф II отважился только через месяц — 29 января (9 февраля).

Записки императрицы к Безбородко этого же времени ясно показывают, что она отдавала себе отчет в двойственном поведении австрийцев. «Берегитесь от цесарской совершенной опеки, — предупреждала Екатерина, — и не ждите от них помощи военной, от которой отклоняться будут; не забывайте, что мы имели от цесарцев дурной мир, и что мы ими оставлены были двойжды»^[1219].

Шаткая позиция австрийцев заставила Екатерину внимательнее отнестись к предложениям союза с Польшей. С конца января 1788 года между Петербургом и Елисаветградом начался обмен документацией по этому поводу. «Не давайте сему делу медлиться, — убеждал Потемкин Екатерину в письме 15 февраля, — ибо медленность произведет конфедерации, в которые, не будучи заняты, сунутся многие»^[1220].

Единственным способом привлечь Польшу на свою сторону князь считал обещание земельных приобретений: «Им надобно обещать из турецких земель, дабы тем интересовать всю нацию… Они, ласкаясь получить государству приобретение и питаясь духом рыцарства, все бы с нами пошли… Тут иногда сказываются люди способностей редких, пусть здесь лучше ломают себе головы, нежели бьют баклуши в резиденциях и делаются ни к чему не годными»^[1221] .

Согласно проекту союзного договора, который постепенно начал осуществляться еще до его официального подписания, польская сторона обязывалась сформировать на средства России три бригады так называемой «народовой кавалерии». Командовать ими намеревался Ксаверий Браницкий, зять светлейшего князя, и, таким образом, эти части переходили под непосредственное руководство русского фельдмаршала. 26 февраля Екатерина наконец согласилась обещать Польше приобретения за счет Турции. Однако ее отношение к альянсу с Варшавой оставалось скептическим. «Выгоды им обещаны будут. Если сим привяжем поляков и они нам будут верны, то сие будет первым примером в истории постоянства их», — замечала императрица. Уже четверть века участвуя во внутренних делах Польши, Екатерина вынесла твердое убеждение, что близкий контакт представителей русского и польского дворянства вреден для ее державы. Те олигархические претензии на власть, которые в России предъявляла только высшая аристократическая «фронда», в Польше, казалось, были неотъемлемой частью общих для всей шляхты настроений. Поэтому императрица стремилась уклониться от возможной службы поляков в составе русской армии. «Поляков принимать в армию подлежит рассмотрению личному, ибо ветреность, индисциплина… и дух мятежа у них царствуют; оный же вводить к нам ни ты, ни я, и никто, имея рассудок, желать не может»^[1222].

Среди богатых польских магнатов было немало таких, о чьей службе в русской армии Екатерина не хотела и слышать. «Если кто из них, исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огинского, которого неблагодарность я уже испытала, войти хочет в мою службу, — рассуждала императрица, — то не отрекусь его принять, наипаче же гетмана графа Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и помятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно приму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно с нашим желанием»^[1223]. Екатерина старалась опереться на людей, которым она более или менее доверяла, но трагизм ситуации состоял как раз в том, что именно ненадежные представители шляхты, не будучи связаны личной выгодой с Россией и не участвуя в набираемом войске, немедленно откатывались в сторону Пруссии. 14 марта из Елисаветграда Григорий Александрович писал Екатерине о пользе службы поляков в русских войсках: «Пусть они ветренны и вздорны, но… ежели удастся их нам связать взаимной пользою с собою, то они не так полезут, как союзники наши теперешние, которые щиплют перед собой деревнишки турецкие, и те не все с удачею»^[1224].

Однако русская сторона была неприятно удивлена размерами территориальных притязаний Польши. Секретный первый артикул присланного из Варшавы проекта предусматривал присоединение к Польше Бессарабии (современной территории Молдавии) и Молдавии по реку Серет (северо-восточной части современной Румынии). Такое требование неизбежно вело к конфликту с Австрией, желавшей получить земли вниз по Дунаю. Потемкин считал, что Польша просит о многом, чтобы получить хоть что-нибудь, и в результате переговоров удовольствуется синицей в руке, мечтая «о журавле в небе»^[1225]. «Надобна крайняя осторожность, чтоб конфедерация наша не вожзгла другой, по видам прусским», — предупреждал князь. С этой целью «прусский двор и английский надлежит менажировать»^[1226]. Такое предложение не нравилось Екатерине, так как, получив текст замечаний, она пометила на полях: «Колико прилично по собственному тех дворы поведению»^[1227] .

Собственное же «поведение» Ге и Гю оставляло желать лучшего. Их попытки узнать, на каких основаниях Россия согласилась бы заключить мир, оскорбило Екатерину: «Я всякий вопрос от нации к нации считаю оскорблением, так как никто не имеет права допрашивать другого; всякий волен действовать сообразно со своими интересами». Императрица презирала Георга III за слабость, проявленную в войне с колониями, дразнила «королем-буржуа» и заявляла, что если бы ей пришлось лишиться богатых земель империи, она предпочла бы застрелиться. «Братец Ge величайший политик, — писала она Гримму. — …Он потерял 15 провинций; я смотрю на это, как на высшее государственное преступление, которое заслуживало бы строгого наказания, что до меня касается, то я не желаю потерять ни одного вершка земли. Ведь государства не канавы, от которых чем более отнимают земли, тем они становятся больше»^[1228].

Когда-то, возражая против политики вооруженного нейтралитета, Потемкин указывал императрице именно на то недоброжелательство, которое Россия может встретить со стороны Англии в случае новой войны. Теперь его мрачные «пророчества» оправдывались. Но Екатерина храбрилась, особенно в письмах Гримму: «Братец Ge полагает, что очень насолил мне, запретив своим подданным снабжать меня за деньги кораблями; эти корабли доставили бы им миллионы; ну так у меня будут же корабли, а подданные его моих денег не получат». И в следующем письме: «Братец Ge сделал великолепную декларацию, будто он станет держаться строгого нейтралитета, и на этом основании отказал нам в транспортных кораблях, а потом тонкий и весьма тонкий плут послал в Константинополь корабль с громадными транспортами военных припасов».

Естественно, никакое мирное посредничество от Ге и По не могло быть принято. «Меня преследуют, чтоб я постановила условия мира, чтоб я объяснилась на счет этого мира, — с раздражением писала она в апреле 1788 года. — …Мне хотелось бы сказать всем: оставьте меня в покое»; «Война еще и не началась… Мы не можем знать, какой оборот примут дела… мы не должны ронять себя в глазах Порты, которая все еще дерзка»;

«Недавно дерзкое предложение возвратить Крым было возобновлено»; «Надо побить их и потом уже говорить о мире»; «Так как об этом мире хлопочет вся Европа, то было бы желательно, чтоб она отказалась от этих хлопот для того, чтоб мир мог состояться. Видали Вы когда-нибудь, как маленькие дети тащат в разные стороны какой-нибудь лоскут, пока не разорвут его?»^[1229]