доказывало пагубность применения пыток и иных средневековых форм судопроизводства. Книга Беккария имела огромный резонанс в Европе и способствовала смягчению уголовного права[883]. В России пытка при дознании была в первый раз отменена Екатериной в 1763 году. Однако от подписания указа до изменения повседневной практики большая дистанция. Со вступлением на престол Павел I отменил материнское законодательство, и в 1801 году, после переворота, Александр I вновь повторил запрет на ведение дознания с пристрастием. «Наказ» Уложенной комиссии также должен был подтвердить депутатам непреклонное желание правительства следовать избранным курсом на «смягчение нравов».
Довольная своим детищем императрица писала Вольтеру: «Надеюсь, что каждый честный человек ни одной строке не откажется дать своего одобрения»[884]. Екатерина стала первым монархом Европы, превратившим плоды просветительской мысли в конкретный государственный документ и попытавшимся руководствоваться им в реальной внутренней политике. Недаром Вольтер увидел в «Наказе» пример добровольного претворения в жизнь его философских взглядов. «Ликург и Солон одобрили бы Ваше творение, — с восторгом писал он, — но не могли бы, конечно, сделать подобное. В нем все ясно, кратко, справедливо, исполнено твердости и человеколюбия»[885]. Тот факт, что во Франции король приказал изъять все экземпляры «Наказа» и сжечь их на рыночной площади, только прибавил Екатерине во мнении просветителей.
Однако реальная жизнь оказалась очень далека от блестящих теоретических выкладок. Первое, что депутаты сделали, — попытались преподнести государыне титул «Великой и Премудрой Матери Отечества». Это не на шутку разозлило императрицу: «Я собрала их для составления законов, а они делают анатомию моих качеств!»[886] Забавная оговорка: видимо, Екатерина считала величие и премудрость своими неотъемлемыми качествами.
Уложенная комиссия заседала больше года, и порой прения в ней были очень яростными. Обсуждался огромный круг вопросов: от борьбы с эпидемиями до изъятия права наказания еретиков из юрисдикции Церкви. Остро обозначились и социальные противоречия: например, однодворцы заявляли о своих правах войти в состав дворянского сословия; депутаты-казаки жаловались на злоупотребления правительственных чиновников и неясность своего правового статуса. Выдвигались предложения перевести всех крепостных крестьян в особую группу государственных, а из получаемых с них в виде оброка денег платить помещикам «жалование». Последняя идея очень напоминала то, что произошло с монастырскими крестьянами в результате секуляризации, и поэтому вызвала серьезные опасения. Именно при ее обсуждении граф Александр Сергеевич Строганов «с негодованием и страстью защищал дело рабства».
Для характеристики той разномастной публики, которую представляли собой съехавшиеся депутаты, показательны истории инородцев, также приглашенных в комиссию. Большинство из них не привезли с собой никаких «поверенностей», не могли толком рассказать, в чем состоят нужды народов, которые они представляли, а пределом мечтаний для иных было увидеть государыню, проезжающую по улице[887]. К «татарам и иноверцам» были приставлены «опекуны», следившие за тем, чтобы «подопечные» являлись на заседания в европейском платье, и выступавшие от их имени, «по той причине, что они недовольно знают русский язык». Позднее Екатерина рассказала Сегюру: «Выборные от самоедов, дикого племени, подали мнение, замечательное своей простодушной откровенностью. „Мы люди простые, — сказали они, — мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснять; тогда мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно“»[888].
Чем дольше заседала комиссия, тем яснее становилось, что никакого «общественного договора» она выработать не может, — слишком разные стремления были у различных категорий населения. Порой правительство являлось единственной силой, которая удерживала сословия от драки. В одном представители всех слоев были едины: и купцы, и казаки, и промышленники, и инородцы требовали права владеть землей с населявшими ее людьми. В то время как Екатерина стремилась к сокращению числа несвободных жителей страны, общество жаждало обратного и не стеснялось высказывать претензии подобного рода.
Постепенно деятельность комиссии зашла в тупик. Часто можно встретить точку зрения, что Уложенная комиссия была распущена под предлогом начала первой Русско-турецкой войны (1768–1774 годов). Весьма веский предлог, надо признать. Помимо того, что в условиях боевых действий невозможно было тратить большие суммы на содержание депутатов, содержать просто-напросто стало некого. С открытием кампании залы Уложенной комиссии начали стремительно пустеть. Большинство депутатов — дворяне и казачество — обязаны были уехать к месту службы. 18 декабря 1768 года Екатерина подписала указ о прекращении пленарных заседаний. «Конечно, сей труд (составление уложения. —
Однако императрица не была довольна результатами столь представительного собрания и даже высмеяла их на страницах «Всякой всячины», поместив там сказку про кафтан. «Мужик» вырос из старого, «добрый приказчик» выбрал материю и позвал портных, которые «решили кроить в запас». Однако посреди работы «вошли четыре мальчика, коих хозяева недавно взяли с улицы, где они с голода и с холода помирали… сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали прыгать и шуметь». В результате они помещали портным, кафтан остался не сшит, а мужик «дрожит от холода на дворе». Сказка, как и история о созыве депутатов, осталась без окончания. Екатерине ничего не оставалось, как сделать хорошую мину и подвести итог: «Комиссия Уложенная, быв в собрании, подала мне совет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должны»[890] .
Работа комиссии не пропала втуне. Громадные материалы, накопленные в процессе слушаний, затем были употреблены Екатериной во время составления важнейших законодательных актов ее царствования: «Учреждения о губерниях» 1775 года, «Жалованных грамот» дворянству и городам 1785 года, а также множества указов и рескриптов. Но своей главной цели комиссия не достигла, «Уложение» так и не было составлено. Императрица решила сама обобщить собранные сведения и сделать то, на что «множество голов оказались неспособны». Отрицательный опыт Уложенной комиссии повлиял на изменение ее политических взглядов куда больше, чем Пугачевщина. Екатерина осознала, что нарождающееся в России общество крайне незрело и его следует вести по пути Просвещения. Себе лично императрица отводила роль поводыря с неограниченными полномочиями, которые она, конечно, не употребит во зло.
Они и не были употреблены ею во зло. Но сам принцип самодержавной власти, который при этом сохранялся, встретил порицание у друзей-философов. Вольтер готов был поддержать Екатерину и здесь. «Подумайте, — писал он герцогу Ришелье в июле 1770 года, — что эта императрица в своем кодексе законов… утверждает всеобщую терпимость первым из своих законов»[891].
В отличие от «фернейского россиянина», Дидро оставил весьма резкие комментарии на «Наказ»: «Русская императрица, несомненно, является деспотом. Входит ли в намерения ее сохранение деспотизма и на будущее, для ее наследников, или же она намерена отказаться от него? Если она сохраняет деспотизм для себя и для своих наследников, пусть составит свой кодекс так, как ей заблагорассудится, народ явится лишь свидетелем сего. Если же она желает отказаться от деспотизма, пусть отказ этот будет сделан формально, и, если он явится искренним, пусть совместно со своей нацией она изыщет наиболее надежные средства к тому, чтобы воспрепятствовать возрождению деспотизма. Пусть тогда в первой же главе народ прочтет непреклонную гибель тому, кто станет стремиться к деспотизму в будущем. Отказаться властвовать по произволу — вот что должен сделать хороший монарх, предлагая наказ своей нации. Если, читая только что написанные мною строки, она обратится к своей совести, если сердце ее затрепещет от радости, значит, она не пожелает больше править рабами. Если же она содрогнется, и кровь отхлынет от лица ее, и
