Орлов, будучи уже одержим оспою, отправился на охоту, невзирая на снег; таким образом, поступил бы и Сципион, ежели б сия распространившаяся из Аравии болезнь в его время существовала»^[864].

К чести Екатерины, ее высказывания о Вольтере не изменились и после смерти философа, когда он уже ничем не мог помочь ей. «Дайте мне 100 полных экземпляров сочинений моего учителя, — обращалась она к Гримму, собиравшему подписку, — я хочу, чтобы их читали, чтобы их учили наизусть, чтобы умы питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов»^[865].

Однако Екатерина не приветствовала обнародования своего эпистолярного диалога с «фернейским пустынником». Когда Карон Бомарше, став издателем полного собрания сочинений Вольтера, объявил, что опубликует и переписку философа с Екатериной, императрица повела через Гримма переговоры об исключении ее писем из издания. Они не содержали политических тайн, но сам их откровенный тон, насмешки над соседними государями и легкий цинизм, столь свойственный Вольтеру, могли осложнить и без того трудные отношения нашей героини с Версалем, Веной, Папским престолом. Драматург предложил формулировку: «Печатано в Царскосельском дворце», но государыня отклонила посвящение ей этого издания. Она договорилась, чтобы в Петербург был прислан том, содержавший письма, из которого изъяла несколько страниц. Но «Сеньор Фигаро», как Екатерина дразнила Бомарше, пошел на хитрость: он сохранил параллельный текст в другой, более дешевой публикации, а на возмущение Гримма отвечал: «Я торговец, я купил и продаю. Разве я пошел бы на такую глупость — покупать за 100 000 экю сочинения Вольтера, печатавшиеся вот уже сорок лет во всей Европе»^[866]. Иными словами: именно переписка с Екатериной придавала изданию особую ценность в глазах подписчиков.

Охлаждение к вольтерьянству у императрицы произойдет только после Французской революции, когда она осознает связь между проповедями фернейского мудреца и гильотинами на улицах Парижа. Екатерина прикажет вынести мраморный бюст философа из своего кабинета, но и тогда не перестанет называть давнего корреспондента своим учителем. «Я хотела позаимствовать мудрости у ваших знаменитых писателей и приглашала их к себе, они не поняли меня, — с грустью говорила уже пожилая государыня французскому послу графу Луи де Сегюру. — Один добрый Вольтер сумел постичь мою душу, я многим ему обязана».

Однако Екатерина позволяла учить себя далеко не каждому прославившемуся в Европе политическому автору. Во время путешествия в Крым в 1787 году она рассказала Сегюру «историю про Мерсье де да Ривиера, писателя с замечательным талантом, издавшего в Париже сочинение „О естественном и существенном порядке политических обществ“. Книга эта пользовалась блестящим успехом по соответствию содержавшихся в ней мыслей с началами, принятыми экономистами. Так как Екатерина хотела познакомиться с этой политико-экономической системой, то она пригласила нашего публициста в Россию».

Дело было в 1763 году, когда двор находился в Москве на коронационных торжествах, поэтому гостя попросили дождаться возвращения императрицы в Петербурге. «Господин де ла Ривиер, — вспоминала императрица, — …по приезде своем немедленно нанял три смежных дома, тотчас же переделал их совершенно и из парадных покоев поделал приемные залы, а из прочих — комнаты для присутствия. Философ вообразил себе, что я призвала его в помощь мне для управления империей и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлек нас из тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи большими буквами: Департамент внутренних дел, Департамент торговли, Департамент юстиции, Департамент финансов, Отделение для сбора податей и пр. Вместе с тем он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представляли как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей… Я приехала и прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но только честолюбие немного помутило его разум. Я, как следует, заплатила за все его издержки… Он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный как писатель, но несколько пристыженный как философ, которого честолюбие завело слишком далеко».

Через четверть века после этого казуса Екатерина всего лишь подтрунивала над амбициозным писателем. Но ее письмо к Вольтеру, отправленное по горячим следам и приведенное Сегюром, дышит раздражением: «Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах»^[867].

Выучиться «ходить на двух ногах», то есть обзавестись современным государственным аппаратом, русские должны были сами. Мы уже говорили о том, что на пути в Петергоф, в ночь с 28 на 29 июня 1762 года, то есть в первые сутки своего царствования, Екатерина обсуждала с Дашковой планы будущих преобразований. Утомленные дорогой амазонки ночевали на одном, брошенном на кровать плаще. «Нам необходим был покой, особенно мне», — вспоминала Дашкова. Всю ночь дамы обсуждали черновики манифеста и первых указов Екатерины. «Мы не могли уснуть, — писала княгиня, — и Ее величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликованию по нашем возвращении в город»^[868].

Нервы подруг были слишком возбуждены, и они до рассвета проговорили о грядущем благоденствии, которое ожидало империю под скипетром просвещенного монарха. Как, должно быть, непохожи оказались радужные видения на реальность с ее кропотливой повседневной работой. Но Екатерина обожала не только эффектные театральные сцены. Она была предрасположена к усидчивому труду в тиши кабинета. Ей нравилось работать. Особенно когда усилия венчал успех и они приносили славу мудрой правительницы.

Екатерина считается одним из наиболее удачливых реформаторов в истории России. Начатые ею преобразования укрепили государственный аппарат, законодательно оформили права и обязанности разных сословий, значительно повысили военную мощь империи и обеспечили широкое культурное развитие страны. Недаром императрица видела себя продолжательницей дел Петра Великого. Она была глубоко убеждена, что место России — в Европе. Поэтому практически все ее реформы в конечном счете были направлены на сокращение разрыва между просвещенными нациями Запада и Россией.

«Россия есть Европейская держава», — писала она в «Наказе». По ее мнению, Петр I вводил «нравы и обычаи европейские в европейском народе» и «тем удобнее успех получил». Что касается прежнего, московского, уклада, то он, по мысли императрицы, стал результатом «смешения разных народов и завоевания чуждых областей»^[869]. Однако бездумное, неумелое перенесение на русскую почву западного опыта грозило, на взгляд Екатерины, неудачей реформ. Чужой росток не привьется, и все начинания пропадут втуне.

«Когда хочешь сделать новый рассадник устриц, — писала она, — недостаточно взять их с одного места и перенести в другое… Надо еще наблюдать глубину воды в приливе и отливе, природу дна, положение берегов, подобно тому, как хороший садовник рассматривает свойства почвы, когда хочет пересадить какой-нибудь куст. Время года, соленость воды и морские растения, на которых устрицы помещаются, — также предметы, которыми не надо пренебрегать» ^[870].

Екатерину не смущал тот факт, что реальность и политические теории нередко приходили в прямое противоречие. Напротив, она радовалась тому, что может попытаться хотя бы отчасти преобразовать мир на началах разума, терпимости и смягчения нравов. Та программа реформ, с которой молодая императрица пришла к власти, годилась бы для любой средней европейской страны (без учета национальных, культурных, религиозных и географических особенностей), поскольку была вычитана из книг Вольтера и Дидро. Она явилась плодом кабинетных размышлений, и в этом уже крылась известная слабость задуманных преобразований. В дальнейшем знакомство с повседневной жизнью громадной империи внесло серьезные коррективы в само направление екатерининских реформ.

В часто цитируемом письме Вольтеру из Казани о «20 различных народах», представляющих собой «целый особый мир», который надо еще «создать, сплотить, охранять», Екатерина верно нащупала суть проблемы: «Легко положить общие начала, но частности?»^[871]