Помню приход на работу в тот день, когда впервые увидела в зеркале свое новое лицо. Надо честно сказать, что печаль моя по поводу утраченного очень скоро сменилась радостью (я ведь кое-что и приобрела!), а новое лицо почему-то продиктовало и новую походку: ток-ток-ток каблуки по начальственному кабинету. «Сам» впервые поднял седую голову и поглядел.
(Оказалось, между прочим, что он не стар, а просто сед.)
— Так что вы сказали?
— Я говорю — нельзя людей обрекать на созерцание бесконечной одинаковости. Медицински доказано, что если жизнь идет слишком размеренно, не перемежаясь радостями, человек сходит с ума.
— Какие, понимаете, у вас идеи… странные.
— Чего же странного?
Я говорила серьезно, а улыбка цвела сама по себе.
— Вам смешно? Вы думаете — вот старый брюзга…
— Ну, не совсем…
— Благодарю. — Впервые на его лице появилось что-то вроде ухмылки. И голос звучал без досады. Скорее, устало. — Поймите, нам надо переселить людей из подвалов, разредить квадратуру, тесноту, значит, устранить. Это же яснее ясного.
— Конечно! (Улыбка.) Но ведь потом многим поколеньям… — Это почему-то обидело.
— Бросьте, понимаете, демагогию. Зачем она нам с вами.
— И вы бросьте.
Мы впервые глянули друг другу в глаза. Его хмурые, и мои — хмурые. Но улыбка! У него не было улыбки. Куда ему до меня!
Тогда я сделала несколько шагов к его креслу и подробно осмотрела (только что не ощупала) это замкнутое лицо. Никакого квадрата. Лицо было чисто, как его помыслы. И неравнодушно. И вдруг залилось краской — до седых волос. Может, он подумал, что я его сейчас поцелую?
По-моему, исключительно для того, чтобы стряхнуть смущение, пробурчал:
— Вообще не было ни одной женщины-зодчего.
— Спасибо, — засмеялась я (уже вполне искренне).
— И не будет.
Он молодо тряхнул головой и тоже почему-то засмеялся (может, был рад, что я его все-таки не поцеловала) и проводил до дверей, пожав мне руку на виду у секретарши.
Через несколько дней я услышала, как обо мне говорят:
— У этой нахалки кто-то завелся в министерстве. Ишь, улыбается ходит. И «сам» перед ней расшаркивается.
Я расправила плечи и вобрала воздух полной грудью. Вот он щит. Защита.
Я не предвидела той опасности, которую несла в себе моя крохотная полумасочка (четвертьмаска? Одна двенадцатая маски? Сколько там нос занимает на лице?) Ведь настало время встретить Тебя. А нужна ли Тебе была моя улыбка? Такая — от Мастера Масок?
Мне очень трудно говорить о Тебе. И я все откладывала. Думала, что сумею сделать это косвенно. Ну хотя бы рассказывая о Яне, или о лесе, или о милом старике Сарматове.
Глава V
Так вот…
По стечению обстоятельств наша градостроительская мастерская находилась рядом со студией монументальной скульптуры. Это чистая случайность, потому что наше общение не было запроектировано (хотя и напрасно). Но мы общались. Главным образом в кафе, куда забегали перекусить. К чести нашей скажем, что определенного времени на обед не было — полагались на совесть. Вот мы и забегали в нелюдные часы. И многие давно перезнакомились. Но меня опять повело в сторону. Нет, сначала надо все расставить по местам.
Ты это — Ты. С большой буквы. Всегда. Как бы оно ни обернулось. Все остальное — в зависимости. На всё остальное я просила бы оставить за собой право смотреть, не поддаваясь эмоциям. Но Ты — вне моей объективности.
А поначалу я даже не отметила для себя, как мы встретились. Это было совершенно естественно — нам встретиться. Иначе не могло быть.
Иногда мне кажется, что мы разговорились на заглохшей лесной дороге. Елки сплошняком, трава в колеях… Но это не так. Так просто не бывает. Нужен случай, может, даже пошловатый. И он не задержался.
Была вечеринка. Самая обычная. (Обе наши мастерские.) Танцы там, застолье. И нас прибило к одной и той же стене. Вот Ты и позвал танцевать, подошел и знакомо-доверчиво и беспомощно нагнул голову:
— Только я не очень-то мастер…
Мы сбивались и радовались этому. (Конечно, Ты был не мастер. И это прекрасно.) Я не знаю, чему радовался Ты. Может, передавалось мое оживление. А я ощущала нечто. То, что назвала когда-то для себя «эффектом присутствия». И это сразу переокрасило вечеринку, лица, небо за окном. Все приобрело смысл и гармонию.
Мы смеялись. Мы были рады друг другу. Да, да. Сразу — рады.
Только потом, когда это уже не имело значения, я спохватилась: улыбка. На мне была надета моя улыбка. Ты ведь мог не узнать меня. Но ты узнал. (Правда, после ее появления прошло уже некоторое время, а ведь лицо обычно ассимилирует новое, в нем проступает его, исконное.) Ну, так вернемся к той вечеринке.
Я, честно говоря, не сразу поняла, на кого Ты похож. Ты был похож. И я глядела, наверное, очень. Но в Тебе этого не было — чтоб расценить не так. Я знала. Не боялась.
Потом, когда кончился один танец и начался другой, Ты пригласил кого-то еще. Ты это сделал потому же, почему я когда-то после поездки в трамвае отстранилась от Яна. Мы ведь боимся людских глаз!
Ты был весел. Я знала почему. Знала. Знала. Но от ложного твоего шага было больно. Нельзя. Между нами этого нельзя. И Ты сразу подошел. Кроме того, я уже поняла, на кого Ты похож.
И мы вышли подышать на улицу.
Весна в самом начале. Все это где-то в пригороде, вернее — в новом районе нашего города. Между домами — уцелевшие березы и сосенки. «Перед глазами травы и дерева…» — подумала я. И Ты оглядел уснувший этот древесный мирок со своей почти двухметровой высоты и сказал вдруг:
— Этим только и можно клясться. И заклинать. Ты веришь в заклятье?
— Да.
— Я так и знал. А кем ты была прежде?
— Я думаю — деревом. — И засмеялась. — Извини меня, просто деревом. Сосной.
Ты не засмеялся.
— А я кем-то летающим. И потом разбился. Я помню, как падал. Удар об землю.
Мы помолчали. Походили молча очень хорошо. Потом Ты сказал:
— Слушай, Юля…
— Я не Юля. Меня зовут Аня.
— Но ведь ты родилась в июле?
— Да. Откуда ты знаешь?
— Потому что я тоже в июле. И меня зовут Юлий.
— Перед глазами травы и дерева, — сказала я. И Ты согласно качнул головой.
Это все не было отходом от того, первого. А было продолжением. Продолжением прерванного
