Отец Дамико успел оттащить мальчика и осла, когда камни обвалились, обнажив какую-то нишу, мгновенно исчезнувшую в пыли.
Когда пыль осела, онемевший епископ указывал пальцем на какой-то предмет. Это была маленькая серая оловянная шкатулка. Даже оттуда, где все стояли, были видны цифры «1226» и большая буква «F».
— Господи! — сказал епископ. — Быть не может! Завещание святого Франциска!.. Брат Лев пишет о нём, но его не могли найти семь столетий…
— Что там? — хрипло проговорил настоятель. — Посмотрим скорее, это огромная ценность!..
— А не подождать ли? — сказал епископ. Но отец Дамико вскричал:
— Прошу вас, откройте! Все мы туг — простые смиренные люди. Господь нарочно привел нас сюда.
Настоятель поднял фонарь, а каменщик вынул ларец осторожными рабочими руками. Крышка открылась, являя то, что было скрыто семь столетий.
Лежала там грубая верёвка, служившая когда-то поясом, а в узел её были воткнуты колос, прозрачный цветок, похожий на звезду, и пёрышко птицы.
Люди молча смотрели на послание, пытаясь разгадать его смысл, а отец Дамико плакал, ибо видел, как почти ослепший, усталый, немощный Франциск, подпоясанный этой верёвкой, поёт, проходя среди колосьев. Цветок, наверное, он сорвал, когда только стаял снег, и назвал «сестра моя фиалка», и поблагодарил за красоту. Птичка села на его плечо, пощебетала и улетела, оставив пёрышко. Отец Дамико подумал, что он не вынесет такого блаженства. Чуть не плакал и епископ, переводя про себя: «Да, именно так — бедность, любовь, вера. Вот что он завещал нам».
— Простите, — сказал Пепино, — можно, мы с Виолеттой к нему пойдём?
Отец Дамико отёр слёзы и отвечал:
— Ну конечно. Идите, и да пойдёт с вами Господь.
Копыта процокали по старым плитам. Виолетта шла сама, Пепино не поддерживал её, только поглаживал по холке. Он держал высоко круглую кудрявую голову, и уши его победно торчали, а плечи были расправлены.
Когда паломники, чающие чуда, проходили мимо него, отцу Дамико показалось, что тень былой улыбки лежит на устах ослицы. А контуры ушастых голов исчезли в мерцающем золоте светильников и свечей.
Об авторе
Пол Гэллико
(Paul Gallico, 1897–1976)
Американский писатель европейского происхождения, родился в Нью-Йорке в 1897 году, учился в Колумбийском университете, был журналистом.
В начале 40-х годов он внезапно стал знаменит, выпустив трогательную и увлекательную книгу «Снежный гусь». С тех пор все его книги — бестселлеры. Самые известные из них — «Дженни» (1950), «Ослиное чудо» (1952), «Любовь к семи куклам» (1954), «Томасина» (1957), «Цветы для миссис Харрис» и «Миссис Харрис едет в Нью-Йорк» (1960).
Он написал книгу о Святом Патрике — покровители Ирландии. Сам Пол Гэллико был добрым покровителем животных: в доме у него жили большой дог и двадцать три кошки.
Умер Пол Гэллико 15 июля 1976 года.
По книге «Любовь к семи куклам» поставлен фильм «Лили». Повесть «Томасина» экранизировал Уолт Дисней. В этом игровом фильме «Три жизни Томасины» играла настоящая кошка.
См. также http://www.paulgallico.info/
Наталья Трауберг
Несколько слов о детских книгах
Наверное, все дети гадают, какая тайна у взрослых. Во всяком случае, я — гадала, и помню неверные ответы. Сосредоточенность на себе? Она есть и в детях. Суета? И она бывает. Важность? Далеко не все важны, но это — ближе. Для меня правильным ответом оказалось: цинизм.
Ребёнок не знает, что, в другом значении слов, взрослый — это ответственный. Если вспомнить игры по Берну, можно сказать, что хорошее во взрослом — ответственность; но это не тайна, ребёнок просто не мыслит в таких категориях. Конечно, он не знает слова «цинизм», но понятие — ощущает, и выразит точнее, чем этот условный, полуисторический термин: взрослые ни во что не верят, им всё нипочем, на всё начхать, они врут, и тому подобное. Спасибо, если эта разгадка придёт не в детстве, а в юности, всё-таки не так больно, можно шарахнуться не к большему цинизму, а к опасному, но в эти годы — полезному максимализму.
Если мы, пусть условно, примем такую разгадку и применим её к книгам, то окажется, что сейчас почти вся литература — взрослая. Какой журнал ни откроешь, самые умные и лучшие ведут «игру на понижение». Многие обличали её, у нас — Вышеславцев, «у них» — Льюис, но толку мало. Ум и цинизм нераздельны, если у жизни — только три измерения.
Врали писатели былых времён или «умалялись как дети», решить нетрудно, это — чувствуешь. От одних — мутит (значит, врали); другие поднимают сердце горе, вводят в мир, освещённый Солнцем Правды. Это не только суровый Дант или жалостливый Диккенс, это — Пушкин, который безусловно и неправдоподобно умён. Что там, это жёлчный Ходасевич со своими котами и ангелами, молодой Набоков в «Даре». Если бы я читала их в детстве, и поняла, я не увидела бы в них той страшной правды.
Сейчас тоже есть безусловно умные люди, к ней непричастные, но притворяться ищущим правды уже не надо, и потому — очень много взрослых книг. Никакие ссылки на Ходасевича не убедят, что играть на понижение умный человек не обязан. Мы проходим особое испытание, слишком уж много люди врали, не в «советское время», а давно, может быть — всегда. Скорее всего, это похоже на юность: заметны те, кто отшатнулся и стал играть на понижение, и те, кто противопоставил этому жёсткость, граничащую с глупостью. Настоящее детство может выдержать только поистине взрослый, мудрый человек.
Но есть и такие люди, иначе никто не читал бы книжек о кошках и об ослице. Мало того — не так всё просто, и явственно циничные люди горевали над ними. Может быть, циничным становится разум, скажем точнее — те привычки мысли, которые его заменяют, но не сердце в библейском смысле этого слова? Массовая словесность, обращённая даже не к сердцам, а к утробам, это учла, она очень четко разделяет добро и зло, хотя уже есть и такая, которая их не разделяет. Мне кажется, эта, вторая, не продержится — чтобы питать цинизм без ума, читать вообще не стоит, лучше подойдёт соответствующая музыка или что- нибудь зрительное (всё-таки слово не зря называется словом!).
Гэллико нетрудно отнести к массовой литературе, но что-то мешает. Конечно, если принять, что без «игры на понижение» истинной литературы нет, не помешает ничто. Однако придётся выбросить многое из
