получше понять, что к чему. Сам знаешь, как много нам скажут наши усики. (Питер этого не знал, но не возразил ей). Я ничего не поняла, и особенно меня сбило с толку то, что хозяйка моя, миссис Пенн, уходила с Бетси на ночь, и дома они бывали только днём. Каждый вечер мою корзину переносили наверх, в мансарду, и ставили мне блюдечко молока. Раньше в мансарде была швейная, там шили, но сейчас всё убрали оттуда, мне даже нечем было играть. Чаще всего я думала, что хозяева ещё не устроились как следует на новом месте, а когда приведут всё в порядок, перевезут и меня, но иногда мне казалось, что они уезжают далеко и меня не возьмут. Но вот однажды утром никто не пришел. И вообще никто больше не пришел, ни хозяйка, ни Бетси!.. Они меня бросили!

— Бедная ты, бедная! — воскликнул Питер и туг же прибавил:

— Нет, не может быть. С ними что-нибудь случилось.

— Побудешь кошкой с моё, — сказала Дженни, — поймёшь, что такое люди. Они нас держат, пока им удобно, а когда мы без всякой вины помешаем им — бросают, живи, как хочешь, то есть помирай…

— Дженни! — снова закричал Питер. — Я никогда тебя не брошу!..

— Может, ты и не бросишь, — сказала Дженни, — а вот люди бросили. Я тоже сперва не верила, слушала, смотрела в окно, потом стала мяукать всё громче и громче, чуть не охрипла, но никто меня не услышал, и никто не пришёл.

— Ты, наверное, страшно хотела есть? — спросил Питер.

— Не в том дело, — ответила Дженни, — с душой у меня стало худо. Сперва я тосковала по Бетси, а потом вдруг почувствовала, что я её ненавижу. Мне хотелось исцарапать её, искусать. Да, Питер, я научилась ненависти, а это хуже и голода, и боли. С тех пор я не верю ни единому человеку. Потом пришли какие-то женщины, наверное — новые хозяйки. Одна из них хотела меня погладить, но я так озверела, что укусила её. Она меня выпустила, и я юркнула в незапертую дверь. Так всё и началось…

— Что именно? — не понял Питер.

— Независимость от людей, — пояснила Дженни. — Мне ничего от них не надо, я ни о чем их не прошу и никогда не пойду к ним.

Не зная, чем её утешить, и стыдясь, что он — человек, Питер подошел к ней и лизнул её в щеку. Она улыбнулась ему и заурчала. И тут раздались шаги.

— Мебель перевозят! — сразу догадалась Дженни. — Ах ты, жаль! Какой хороший был дом… Бежим, а то сейчас начнут орать.

Питер послушно пошел за ней и вдруг, уже на улице, ему невыносимо захотелось пить — всё же котом он ещё не пил ничего, хотя столько бегал, говорил и дышал пылью.

— Молока бы сейчас!.. — сказал Питер. — Я бы выпил целый стакан. Дженни обернулась.

— Целое блюдце, — поправила она. — Из стакана ты пить не сможешь. А что до молока — когда ж я его пила?.. Мы, знаешь, без него обходимся. Из лужи полакаешь, и ладно.

Пить хотелось так сильно, а слова эти были так неприятны, что Питер заплакал и закричал:

— А я пью молоко! Каждый день! Няня…

— Тиш-ш, тиш-ш, — сказала Дженни. — Бродячих кошек молоком не угощают. Привыкай.

Но Питер привыкать не хотел и тихо плакал, а Дженни удивлённо глядела на него. Судя по её взгляду, она спорила сама с собой, и наконец, не справившись с жалостью, прошептала:

— Ну что ж… идем…

— Куда? — спросил Питер.

— К одному старичку, — сказала Дженни. — Он любит нас, кошек, и кормит.

— Значит, ты всё-таки берёшь у людей, — сказал Питер.

— Брать иногда беру, но ничего им не даю, — сказала Дженни с печальной суровостью.

— Разве так можно? — спросил Питер. Он не хотел обижать Дженни, но его учили, что именно так делать нельзя, да он и сам это чувствовал. Дженни его слова задели, она поджалась и сказала почти сухо:

— Выбора, Питер, у нас нет.

Тут послышался крик: «Вроде бы всё!», и другой: «Ну, двинулись!»

Дженни выглянула из-за угла и сказала:

— Сейчас они уйдут. Подожди немного, и побежим дальше.

Убедившись, что возчики и впрямь ушли, Питер и Дженни побежали по коридорам и нырнули в какую-то дыру. Там было темно, но Питер усами чувствовал, где Дженни, и легко следовал за ней.

Вскоре, из другой дыры, они увидели светлую улицу. Обрадовавшись солнечному свету, Питер обогнал Дженни, но она окликнула его:

— Постой, не беги! Кошки никогда не выбегают сразу. Второе наше правило: «Приостановись на пороге!». Это очень важно. Когда переходишь из одного помещения в другое, особенно когда выходишь на улицу, подожди и оглядись. Опасностей много: собаки, люди, машины, слякоть… Да и вообще, надо всё знать, а уж потом идти. Сведения тебе дадут нос, глаза, усики, ушки и сама шкурка. Иди сюда и подождём немного.

Питер сел рядом с ней и сразу понял, как она права.

Прямо перед ними, один за другим, мелькали тяжелые ботинки. Дальше катились колёса, сменявшиеся иногда огромными копытами. Часы пробили четыре так далеко, что человек бы их не услышал.

Питер потянул носом и попытался разобраться, что же сообщают ему запахи. Пахло чаем и чем-то противным. Кроме того, пахло бензином, лошадьми, мускусом, гвоздикой, дёгтем, выхлопными газами и паровозным дымом.

Дженни в последний раз повела усами и сказала:

— Можем идти. Котов нет, собака прошла, но не опасная, в доке разгружают чай. Это хорошо. Наш старичок ничем не занят, пока всё не разгрузят. Дождь кончился и его двое суток не будет.

— Вот это да! Как же ты всё узнала? — удивился Питер. — Я никогда так не смогу…

— Сможешь, — сказала Дженни, но польщённо помурлыкала, потому что, по правде говоря, была немного тщеславной и очень хотела понравиться Питеру.

— Объясни, пожалуйста, как ты это узнаёшь? — спросил он и снова сказал именно то, что нужно.

— Очень просто. Запах чая слышишь и ты. Прошлый раз, когда я была на улице, чаем не пахло. Значит, судно недавно пришло. Собака не опасна вот почему: если бы у неё было хоть какое-нибудь чувство собственного достоинства, она была бы чистой и по-другому пахла. А собаке без достоинства не до кошек. Видишь, как легко?

Питер снова сказал то, что нужно:

— Какая ты умная, Дженни!

Дженни замурлыкала, заглушая грохот подводы, и весело крикнула:

— Пошли!

Они не шли и не бежали, а двигались короткими перебежками, и Дженни объясняла, почему это нужно: