античным образцам. В Самаре могли сказать то же самое. Одному заезжему кооператору из Москвы пришлось вступить в беседу с тамошними крестьянами по поводу сева яровых. Крестьяне отвечали, что сеять думают только для своего обихода, мол, довольно нами верховодить. Пускай сами попробуют в земле покопаться, жир-то небось живо сойдет. По привычному ходу мысли кооператор предположил, что речь идет о буржуях, но оказалось, что забастовка с посевами направлена не против них, а против… рабочих. Ему открылся целый арсенал обвинений рабочих в дармоедстве (сокращение рабочего дня и понижение производительности труда), и подвиги реквизиционных отрядов, и стремление рабочей кооперации занять положение хозяев во всей кооперативной системе.

В таком неприглядном образе нередко представал рабочий в глазах интеллигента, партийного работника, крестьянина: пугачевец, лодырь, дармоед. Заигрывание власти с пролетариатом промышленных центров, классовый паек, о котором крестьяне неблагополучных губерний могли только мечтать — все это в конечном счете усугубляло неприязнь к рабочим в остальном обществе.

Особенностью внутреннего положения в Советской республике осенью 1920 года явилось не только окончание войны с Польшей и разгром Врангеля, не менее существенным признаком стало заметное и отрадное для власти умиротворение настроений среди рабочих крупных промышленных центров. Неплохо поставленный репрессивный аппарат Наркомпрода сумел с начала 1920/21 продовольственного года наладить выкачку продовольствия из деревни и снабжение промышленных регионов. Однако это обещало в недалеком будущем и большие потрясения. Крестьянский карман был далеко не бездонен. Развивающийся кризис сельского хозяйства и усиление крестьянского недовольства к началу 1921 года вызвали небывалый, почти повсеместный рост крестьянских восстаний. По сути, начался новый этап гражданской войны уже внутри самого союза победителей белой контрреволюции. Подвоз продовольствия в январе 21-го года оказался парализованным, отчасти в результате действий повстанцев, отчасти из-за традиционных снежных заносов, к которым в довершение прибавился острый топливный кризис. Прибавилась партийная дискуссия о профессиональных союзах, в ходе которой коммунистические вожди поносили друг друга перед рабочей и военной аудиторией, помогая ей составить мнение об истинном положении дел в стране. Назревал очередной социальный взрыв, в котором, однако, имелись свои особенности.

В начале 1921 года недовольство рабочих политикой военного коммунизма стало универсальным. Ранее они в основном были озабочены собственными проблемами и выдвигали запросы, которые зачастую шли в разрез с интересами крестьян. Что было нового в начале 21-го года, так это проникновение в сознание рабочей массы интересов крестьянства. Слепков вспоминал, что произошел чрезвычайно сильный сдвиг в социально-политической идеологии значительных групп рабочих. Еще в 1919 году они говорили: «Мы в городе пухнем с голоду, а они в деревне пухнут от обжорства». К началу 1921 года слышались уже другие речи. На митингах в адрес коммунистов раздавалось: «Вы требуете от деревни хлеба, а что даете взамен?» Процентов 60 рабочих имело связь с деревней[351]. Беспартийная рабочая конференция в Киеве в декабре 1920 года была разогнана властями только за высказанное, но еще не принятое пожелание о замене продразверстки продналогом[352].

Развитие кризиса привело в марте 1921 года к Кронштадтскому мятежу, начало которому положили волнения рабочих, начавшиеся 24 февраля в Петрограде. В конце 20-го года, в период правительственных иллюзий относительно начала экономического роста, в Петроград в порядке трудовой повинности было возвращено большое количество рабочих, бежавших ранее из-за голода в деревню. Труд-мобилизованные принесли с собой из деревни настроения крестьян, взбешенных системой разверстки, запрещением свободной торговли и действиями заградительных отрядов. И когда, в результате топливного кризиса, началось внезапное закрытие большинства только что пущенных в ход предприятий и резкое сокращение пайка, это вызвало особенное недовольство петроградских рабочих. Город охватила почти всеобщая забастовка. Среди забастовщиков стали появляться откровенно антибольшевистские листовки с требованиями коренного изменения политики, освобождения арестованных социалистов и рабочих, свободных перевыборов в Советы.

Волнения начались с Трубочного завода. В одно прекрасное утро завод оказался на замке по причине отсутствия топлива. Рабочие добились его открытия, но к работе не приступили, а начали митинг, на котором вынесли требования гражданских свобод, Учредительного собрания и отмены каторжных законов. На другой день к Трубочному присоединилась фабрика «Лаферм» и смягчила требование Учредительного собрания требованием свободных перевыборов в Советы. В течение трех дней забастовка захватила весь Васильевский остров и перекинулась в Городской район. В первые дни было разоружено более пятидесяти коммунистов, их изгоняли с заводов, а у «Лаферма» даже избили. На улицах ссаживали осанистых седоков с автомобилей и извозчиков. Группа рабочих явилась в здание Петроградского совнархоза, чтобы снять с работы служащих. Часть забастовщиков, вошедшая в здание, была арестована, однако оставшиеся на улице стали захватывать подъезжавших к СНХ коммунистов и уводить в свой район, объявив их заложниками. Наконец, 28 февраля в Невском районе на стенах домов затрепетали листовки с лозунгами, призывавшими к свержению Советской власти и созыву Учредительного собрания.

Неизвестный очевидец, близкий к эсерам, прибывший в Петроград в разгар событий, писал, что он ехал из Москвы в полном неведении, поскольку все советские газеты сообщали, что в Петрограде все спокойно. Прибыв в Петроград, уже на углу Лиговки и Невского, увидел объявление, что в Питере военное положение и хождение разрешено только до 23-х часов. Второе печатное изделие аршинными буквами спрашивало: «Кому это надо?» В ответ довольно туманно объяснялось, что где-то и почему-то есть волынщики, идущие рука об руку с буржуазными шептунами и Антантой. Написано это послание было Зиновьевым и в довольно незлобивом тоне, но зато третье явилось шедевром коммунистического творчества. Оно было озаглавлено: «От красных курсантов». По его смыслу выходило, что пробудилась всякая нечисть и прет на власть. Говорилось: «Воры, студенты, проходимцы, эсеры и меньшевики разжигают ненависть к рабоче-крестьянской власти». В конце концов делалось предупреждение всем волынщикам, что если они не встанут добровольно на работу, то их — заставят сделать это оружием, не останавливаясь ни перед чем[353]. Движение в Петрограде не приняло организованного характера в значительной степени благодаря быстрой реакции петроградской; ЧК, немедленно арестовавшей членов организаций меньшевиков, эсеров, левых эсеров и анархистов, что сразу лишило рабочих централизованного руководства. Но события перекинулись в Москву и Кронштадт, где сложились аналогичные условия. В Москве стачки металлистов начались еще в начале февраля и почти не прекращались. Вторая волна забастовок нахлынула на столицу 23 февраля. На предприятиях из состава заводских комитетов «вышибали», по выражению Шляпникова, коммунистов. 3 марта бюро комфракции ВЦСПС обсуждало вопрос о новой волне забастовок в Москве[354] .

Настроения рабочих в период Кронштадтского мятежа очень хорошо характеризует письмо Кавеньяка русской революции, командующего 7-й армией М. Н. Тухачевского Ленину от 10 марта 1921 года. Тухачевский возражает на предложения о введении милиционной системы и пишет: