Политика большевиков в деревне ориентировалась на ее расслоение, разжигание классовой борьбы: комбеды, ограничения при выборах в Советы и т. п., но результаты были прямо противоположными. На усиление реквизиционной и репрессивной политики деревня отвечала укреплением сплоченности, в ходе революции и гражданской войны стала оживать крестьянская община со своим внутренним миром и обычаями. Несмотря на усилия большевиков, крестьяне упорно выбирали в Советы наиболее хозяйственных и авторитетных мужиков — кулаков, по большевистской терминологии. Почти во всех партийных отчетах и сообщениях с мест звучат трафаретно слова: в составе волисполкомов почти все кулаки, беднота не идет из-за материальной необеспеченности[231]. Но причина заключалась даже не в материальной необеспеченности, главное в другом. Бедняк на деревне всегда оставался бедняком, сколько его ни подпирала Советская власть своим законодательством и штыками карательных отрядов. Раз не показал себя хозяином на собственном наделе, во главе мира ему делать нечего. Как докладывала лидская комячейка в Саранский уездный комитет партии 11 июля 1919 года, все перевыборы в Советы неудовлетворительны. Провести их «в точности согласно конституции не представлялось возможным. Малейшее требование поднимало волнения с ответом: „Кого мы выбираем, так и должно быть, а если не мы, то выбирайте вы, а нам здесь делать нечего“. Таким образом в некоторых деревнях в Советы прошли богатеи и кулачки, в остальных деревнях хоть и не богатеи, а даже почти бедняки, но без всякой власти, которые без разрешения схода не починят даже моста»[232] .
Нажим был малоэффективен, деревня свято оберегала свой строй, свою иерархию, иногда это сказывалось во время священного передела земли. В 1920 году в одном селе Полтавской губернии крестьяне, проигнорировав все советские законы, поделили по-евангельски: у кого 10 десятин — тому еще 10, у кого 2 — тому еще 2, случалось так, что беднота вообще ничего не получала[233]. Карательные отряды приходили и уходили, а жить бедняку с зажиточным рядом каждый день, поэтому беднота, как правило, не смела идти против деревенского порядка и даже оказывала содействие кулакам. В практике продовольственных отрядов очень часто встречались случаи, когда обнаруживалось, что зажиточные за небольшую мзду раздавали на хранение свой хлеб бедноте с целью уберечь от конфискации. В известном докладе Смидовича отмечалось, что кулаки в Поволжье передавали в руки бедноты крупные суммы денег для ведения спекулятивной торговли, от которой они сами считали нужным отстраниться, с условием предоставления части барыша (обычно 10 %)[234]. В условиях такого сговора попытки организации комячеек, проведение мероприятий власти повсюду встречали труднопреодолимые препятствия.
Сама неумолимая и грозная продразверстка искажалась, как в кривом зеркале, опускаясь из Москвы до уровня отдельной деревни, отдельного сельского общества. Продовольственники абсолютно тщетно бились над тем, чтобы она раскладывалась среди крестьян по имущественному, классовому принципу. Сельские сходы или сельские Советы упрямо разверстывали ее поровну на каждую десятину земли: дескать, земля была поделена по справедливости и никто не виноват, что ты не работал, а лузгал семечки.
Вопреки всем классовым теориям, крестьяне бедноту иначе как лодырями и зимогорами не называли и оказывались более проницательными, чем университетская или партийная наука. Сохранилось интересное свидетельство инструктора агитпоезда «Большевик» Аладжалова в его докладе Крестинскому о том, как он летом 1920 года тайно проник в заповедный Гуляй-Польский район и имел возможность беседовать с тамошней беднотой.
«В одной из деревень я попал, если можно так выразиться, на организацию беднейшего крестьянства, — писал он. — На отмели Днепра сидело душ десять рыбаков. Так они и живут изо дня в день. Что поймают, то и съедят, обменяв на хлеб. Не имеют лошадей, потому и не сеют. Один из них рассказал, что крестьяне не согласились вспахать ему, хотя он и обещал отработать. Несмотря на их жалобы и очевидную крайнюю бедность, было видно, что это беззаботнейшая компания, которая наслаждается легкой жизнью»[235].
Председатель СНК Украины Раковский писал, что у украинского крестьянства за время революции и войны сложилась странная психология, в представления которой легко укладывалась и свобода торговли, и православие, и Советская власть[236]. Подобная окрошка в голове была характерна не только для украинского селянина. Компартия специально для широких масс, для крестьян в аббревиатуре своего названия РКП (б) сохраняла в скобках последнюю буковку, поскольку те нередко были убеждены, что коммунисты и большевики — это две разные партии, и бытовало разное отношение к коммунистам с их ненавистной «коммунией» и к более симпатичным большевикам, которые стояли за интересы крестьянства. На Украине петлюровцы искусно использовали укоренившееся в массе крестьян убеждение, что коммунисты стремятся забрать в общее пользование решительно все, начиная с земли и кончая женами и детьми. И случалось, что безграмотные скороспелые коммунисты-агитаторы, развивая перед еще более темной толпой теорию коммунизма, приводили слушателей в ужас, так как те находили в их речах подтверждение всех легенд. И как следствие — ряд восстаний под лозунгом: «Долой коммунистов, да здравствуют большевики!»
Подобная двойственность имела свои корни не только в безграмотности крестьянина, но и в самой политике РКП (б), которая периодически поворачивалась к деревне то своей привлекательной, то очень жесткой репрессивной стороной. Двойственность и противоречивость советской политики выражалась в раздвоении сознания крестьян и по отношению к различным учреждениям Советской власти. Те же украинские крестьяне ни в какую не желали сдавать хлеб в пользу города, который периодически выстреливал в них продотрядами, но заготовительным органам Красной армии, в которой они видели защитницу, везли продовольствие охотно и безболезненно. Бывали случаи, что ссыпка хлеба совершенно прекращалась, когда крестьяне узнавали, что ссыпной пункт принадлежит не армейскому опродкому, а гражданскому продоргану, и иногда сами отыскивали в городе воинские части и непосредственно передавали им привезенный хлеб. Другой пример. На Полтавщине, в селе Ковалин, крестьяне ответили отказом дать подводы подошедшему отряду красноармейцев, а через сутки, узнав из соседнего села, куда ушел отряд, что красноармейцы относятся к населению очень хорошо, ковалинцы собрали сход и вынесли решение:
«Командиру двигающихся войск Красной армии. Мы, крестьяне села Ковалин, узнав, что вы есть Красная армия, то есть Советская власть, которую мы признаем, а не коммуна, извиняемся за то волнение, которое у нас было, и постановляем подводы дать, в каком нужно количестве»[237].
С этим решением и были присланы подводы за 20 верст.
В 1919 году под впечатлением режима белых и побед Красной армии в разных регионах России происходил перелом в сознании крестьянства в сторону Советской власти. В ноябре 1920 года на Псковской губернской беспартийной конференции выступал один старик крестьянин, который даже расплакался на трибуне, рассказывая о кошмарах, творившихся белогвардейцами, когда они хозяйничали в губернии до прихода Красной армии.
«Причем этот делегат, — говорилось в отчете губкома партии, — не скрывая, сказал, что и он в числе других крестьян ждал прихода белогвардейцев и на горьком опыте убедился, что несут они трудящимся»[238].
На юге, в Конотопе, по сообщениям коммунистов-подпольщиков, до прихода деникинцев настроение крестьян и рабочих было антисоветское, происходили восстания, мобилизация в уезде дала ничтожные результаты. Деникинцев встретили радостно, был устроен трехдневный праздник с молебном. Однако деникинцы поспешили испортить настроение населения, тотчас после вступления в Конотоп они начали грабить магазины, избивать евреев, а потом и русских. У проходящих снимали сапоги и одежду, у крестьян отбирали лошадей, овес и скот, какой только понравится. В результате вторичное вступление частей Красной армии население уже встретило приветливо и помогало, чем только могло. Когда же красные были
