предоставлял своим помощникам по различным направлениям. Если взять, например, берлинский вопрос, то президент знал основные направления переговоров, но не больше. Когда советское руководство обратилось к нему в свое время по этому вопросу, он после тщательных размышлений принял, как говорят в Белом доме, „базисное решение': США в силу определенных обстоятельств должны способствовать положительному решению этого вопроса, наметив примерно желательные сроки.

После этого для Никсона „дело было закрыто'. Все последующее — если быть совсем откровенным, сказал помощник президента, — было оставлено целиком на усмотрение самого Киссинджера, включая его переговоры с Баром и советским послом. Киссинджер принимал затем от имени президента соответствующие решения по переговорам, которые начал вести американский посол Раш в Бонне с участием Бара и советского посла Фалина. Лишь в отдельных случаях он советовался с президентом по наиболее важным пунктам.

Кстати, когда советское руководство стало часто и детально обращаться к президенту по берлинским делам и все откровеннее связывать их со встречей в верхах, президент стал „заводиться', ибо считал, что вопрос — в том, что его касается, — в принципе им уже решен, а повторные обращения лишь подчеркивали в его глазах отсутствие у Москвы веры в его слово, в его обещание закончить конкретным соглашением берлинские переговоры.

Особенностью Никсона, по словам Киссинджера, являлась (хорошо или плохо — другой вопрос) любовь к масштабности и к глобальности, а также готовность лично принимать крупные ответственные решения без вовлечения в это широкого круга лиц. Если президент убеждался в чем-то, он готов был тогда делать даже крутой поворот в политике, как это было с Китаем. Президент совсем не привлекал к этому госдепартамент, не консультировался с ним, ибо там всегда находилось немало лиц, которые свели бы дело к незначительным шагам, осторожности и в итоге — к продолжению прежнего курса. Однако президент сам принял решение, осуществил его, и теперь речь шла лишь о том, чтобы госдепартамент претворил в жизнь президентское решение. Короче, сперва крупное решение, а потом разработка деталей.

Президент хотел бы вести дела с советским руководством в таком же духе. Но пока это не получалось В прошлом Никсон обращался несколько раз в Москву, предлагая обсудить в „крупном плане' положение на Ближнем Востоке. Ту же попытку делал президент и в отношении Вьетнама, чтобы совместно нащупать контуры решения, которые были бы приемлемы союзнику СССР — ДРВ. Однако по обоим этим вопросам так и не состоялся крупный разговор.

Каждый раз дело сводилось к долгим паузам в диалоге или к деталям, тактическим разговорам, которые, может быть, и были важны, но не определяли общий курс.

Киссинджер заметил, что он пытался несколько раз вести такого рода масштабный разговор с Громыко, но последний явно не хотел этого делать.

Надо сказать, что Никсон и Киссинджер не понимали механизма принятия политических решений в Москве. По существу, ни Громыко, ни даже один Брежнев не могли принимать таких решений без согласия или одобрения Политбюро, которое оформлялось секретным протоколом. Поэтому-то Громыко и уходил от „вольного разговора' по советско-американским делам не от незнания или нежелания, а в силу отсутствия соответствующих полномочий. Без этого осторожный Громыко не хотел вступать на политически зыбкую почву импровизаций в беседах, что часто делал Киссинджер.

В этом отношении я как посол имел гораздо большую свободу в ведении бесед, оговариваясь лишь в необходимых случаях, что высказываю свою точку зрения. Это позволяло вести также неофициальный зондаж определенных вопросов.

Такие „свободные беседы', которые любил проводить и Киссинджер, позволяли нам искать возможные развязки и компромиссы. В результате и у него, и у меня рождались идеи, которые каждый из нас мог вносить на рассмотрение Политбюро или президента Никсона. Мои сообщения о таких беседах помогали и Громыко входить в Политбюро с новыми и свежими предложениями. Надо сказать, что в вопросах разоружения он был основным двигателем с нашей стороны, хотя и все эти переговоры он вел не торопясь, упорно, подчас догматично, считаясь с общим консервативным настроением в Кремле.

В начале августа 1971 года Киссинджер обратился ко мне по одному „деликатному делу': Громыко в беседе с послом Бимом в Москве несколько нарочито коснулся вопроса о личном внимании Брежнева к советско-американским отношениям и некоторых его оценок этих отношений. Чувствовалось, что Громыко придавал этому своему сообщению определенное значение. Обратил внимание на этот факт и президент Никсон, который понял, что ему следует вести переписку лично с Брежневым (а не с Косыгиным). Я подтвердил, „кто есть кто' в Политбюро.

Роджерс подготовил ответные соображения госдепартамента для беседы Бима с Громыко в виде реакции на беседу, без указанного выше акцентирования на Брежнева. Белый дом не стал возражать против них, хотя они носили довольно общий характер. Одновременно без ведома госдепартамента через Киссинджера был передан ответ Никсона лично для Брежнева. Киссинджер просил объяснить все это Москве, чтобы у Брежнева не создавалось странного впечатления от двух разных по структуре обращений из Вашингтона сразу по двум направлениям: по конфиденциальному каналу и по линии госдепартамента. Главное то, подчеркнул он, что передано От Никсона 5 августа через Киссинджера и советского посла. Об этом не знает ни посол Бим, ни госдепартамент.

Ясно, что Киссинджер, с ведома Никсона, продолжал вести линию на „отсечение' Роджерса и госдепартамента от наиболее важных дел с нами. Это вызывало скрытое раздражение у Громыко, так как при этом снижалась его собственная роль: он сам не мог говорить с послом Бимом по всему диапазону наших отношений, будучи связанным в выборе темы конфиденциальным каналом, а по существу, Киссинджером.

Обращение Никсона, впервые адресованное непосредственно Брежневу, вызвало быструю реакцию: 10 августа я получил конкретные указания для беседы с Киссинджером.

Я сообщил ему, что с учетом пожеланий президента его визит в Москву мог бы состояться в мае- июне 1972 года (конкретная дата будет уточнена в ближайшие дни). Что касается переданных через Киссинджера высказываний президента Никсона о советско-американских отношениях в свете его решения совершить поездку в Пекин, то в Москве исходят из того, что президенту хорошо известно то значение, которое советское руководство придает советско-американским отношениям с учетом реального положения наших стран в мире. Обычную нормализацию отношений между США и Китаем можно было бы только приветствовать. Главное здесь в том, на какой основе будут складываться отношения между США и КНР и куда все это поведет. Ответ на этот вопрос, естественно, будет зависеть от того, чем руководствуется президент, предпринимая этот шаг.

События стали набирать темп. На другой день при моей новой встрече с Киссинджером была завершена договоренность руководства обеих стран о подписании 30 сентября на уровне министров (Громыко и Роджерс) в Вашингтоне Соглашения о мерах по уменьшению опасности возникновения ядерной войны между СССР и США.

17 августа Киссинджер передал предложение Никсона закрепить дату встречи на высшем уровне -22 мая 1972 года. После согласования всех вопросов, связанных с объявлением этой даты, президент предлагал Киссинджеру и мне начать в строго конфиденциальном порядке предварительную подготовку вопросов для обсуждения на встрече руководителей обеих стран.

Госсекретарю Роджерсу, сказал Киссинджер, президент сообщит о достигнутой договоренности после отдыха в Калифорнии, т. е. 7 сентября (беспрецедентная практика, когда госсекретаря держали в неведении по важнейшим вопросам).

Киссинджер сообщил далее, что он улетает вместе с Никсоном в Калифорнию. Условились, что контакт с ним я буду поддерживать в случае необходимости через правительственную связь в Белом доме.

Пока Никсон отдыхал в Калифорнии, была завершена подготовка к соглашению по Западному Берлину. На заключительных переговорах в Бонне произошла заминка, поскольку вмешался Роджерс,