рукой и скрылся в своем полосатом домике. Он вернулся оттуда со штофом и предложил выпить своему новому приятелю. Напиток приятно обжег горло и стал покалывать в губы. Будочник указал на часы и знаками пояснил, что с ними следует быть осторожным: могут отнять, убить из-за них.

Так пили они, по очереди потягивая из квадратной темно-зеленой бутылки, а Медный всадник все пытался ускакать куда-то. Будочник раза два погрозил ему пальцем, то же проделал и Эдгар. А час спустя, приблизительно, когда будочника сменили, он в обнимку с Эдгаром, по деревенскому русскому обычаю, пошел в сторону Вознесенского, и будочник объяснял что-то по-русски вперемешку с немецкими словами, а язык немецкий Эдгар хорошо знал.

— Теперь мы, значит, нах хаузе, понятно? Биттэ нах хаузе, и будем шляфен. А дома есть водка, тринкен водку хочешь?

— Их виль, данке шен, — отвечал Эдгар, прислушиваясь к стуку своих шагов по плитам тротуара на узкой, длинной улице с каменными, скучной архитектуры, домами. Будочник хлопал Эдгара по спине и, подолгу подбирая немецкие слова, называл его хорошим человеком, а себя подневольным холопом, недоедающим и недосыпающим.

Он привел Эдгара в какой-то подвал, где пили и закусывали странные люди в полувоенной одежде, будочнику и Эдгару налили по стакану водки, и еще раз по стакану, а потом люди (тут были и женщины) стали дразнить Эдгара, называть его и барином и даже маркизом — ваше преподобие. Один человек слазал Эдгару в карман и вытащил золотые часы. Эдгар взвыл, поднял кулаки и опустил их на голову вора. Вор стерпел, спокойно передавая часы своему партнеру по неопасной, всего лишь неспокойной работе. Эдгар по-немецки обратился к будочнику, чтобы тот заступился за него, помог отнять часы.

— Не связывайся, бог с ними, — махнул рукой будочник. — Ты лучше пей, — добавил он, мешая слова русские с немецкими. — Пей и думай о чем-нибудь приятном, понимаешь? И плюй на свои часы и все другое. Новые купишь, еще получше старых. Денег-то у тебя, надо думать, куры не клюют?

Эдгар с отчаяния выпил целый стакан водки, ничем не закусывая: соленые огурцы ему не нравились, хлеб для закуски не годился. Вор исчез, но его партнер остался. Эдгар вгляделся в него: приятное, широкоскулое лицо, серые добрые глаза, редкая клинышком бородка. «Хороший, должно быть, человек», — подумал Эдгар, и ему вдруг захотелось работать, писать, сочинять вот об этом человеке, который с помощью другого, помощника своего, только что причинил ему, Эдгару, большую неприятность, — нет, больше — горе, несчастье, непоправимую беду.

— Буду драться, кричать, взывать о помощи, — пробормотал Эдгар и крикнул по-английски: — Меня обокрали! На помощь! Спасите!

Будочник вскочил, кулаком правой руки больно ткнул Эдгара в спину.

— Руйх, либе манн! — прошипел он, грозя пальцем. — А не то и тебя и меня отсюда к черту, — ферштейн?

Эдгара уже нельзя было успокоить. Ощущение страшного одиночества, печальной сиротливости и каких-то мрачных предчувствий овладело им с необычайной силой, как никогда и нигде раньше. Слезы подступили к глазам. Как заклинание, произнес он имя своей покойной жены, про себя и вслух. Будочник вгляделся в него и спустя секунду поднес стакан водки. Эдгар выпил.

— А теперь пой, и все пройдет, — сказал будочник. И Эдгару каким-то чудом стал понятен русский язык, он до словечка разобрал все, что ему только что было сказано. Он стал петь американскую старинную песню про моряка, увидевшего во сне умершую невесту. Присутствующие замерли, слушая слова чужие, но такие задушевные, ибо — что слова, если в них нет души, и — какое чудо слово, когда им управляет страсть, желание, тоска человека…

Эдгар кончил песню, будочник взял его за талию, приподнял и, как перышко, вынес на улицу.

— Пой здесь, — сказал он. — Громче пой!

Они запели оба — один на своем родном языке, другой — на своем, и слова в песнях были разные, но, видимо, слова эти выражали одинаковое чувство: мотив песни русской был столь же тягуч, уныл и мрачен, как и той песни, которую пьяным, заплетающимся голосом тянул Эдгар. Ему было жарко, он снял свой непромокаемый плащ, трость, сунул под мышку, небрежно набок сдвинул кожаную фуражку. Он обнял будочника и, размахивая руками, все соображая и все помня, хорошо зная, где он находится, тоскуя по Виргинии и по дому, но, как говорят русские, чувствуя, что море ему по колено, — шагал и громко пел свою унылую песню.

Из подворотни дома на узкой улочке, куда будочник почти насильно повернул Эдгара, выскочила собака и кинулась им под ноги. Эдгар замахнулся на нее тростью, собака захрипела и схватила Эдгара за штанину.

— Бей ее! — крикнул будочник.

Эдгар с силой ударил собаку, и она, визжа совсем не по-собачьи, перевернулась на спину и так лежала с полминуты, а потом вкочила и кинулась уже только на будочника. Тот хватил собаку камнем. Появились какие-то люди в шляпах, дворник с метлой схватил Эдгара за кисти рук и сжал их, как железом. Дворник помоложе пришел с веревками. Эдгар покорно дал себя связать по рукам и ногам. Появилась тележка. На нее взвалили Эдгара и куда-то повезли.

Пристав Казанской части писал экстренную депешу петербургскому полицмейстеру, — в ней, между прочим, перебивая абсолютно не свойственный полицейскому донесению нервный стиль казенными речениями, честный служака-пристав писал:

«…выдает себя за лицо американского происхождения и на взгляд, хотя бы мой, производит впечатление типа вполне малонормального, но на распоряжение сделать вздох вместе с запахом изо рта сему зело противится и даже знает одно русское ругательство, которым действует надо и не надо. Имя и фамилию свою говорит, как Эдгар Аллан По из города Балтимора, да еще есть ли такой на свете, о чем прошу Ваше Превосходительство озаботиться справкой и что делать с вышеуказанным человеком. Он просит немедленно препроводить его к лицу высокому из американского посольства. Хлеб и три вареных картофелины съел дай бог, с каким аппетитом и благодарил смешно, а улыбка как у всех людей…»

Депеша эта была прочитана полицмейстером в девять утра, когда Эдгар спокойно спал на грязной скамье в темной, вонючей камере для всякого задержанного сброда, подобранного на территории Казанской части, что рядом с Театральным училищем близ Литовского замка.

Полицмейстер распорядился немедленно доставить ему задержанного американца Эдгара Аллана По. Спустя два часа Эдгар в сопровождении двух специально для этой цели командированных понятых был представлен светлым очам Андрея Васильевича Евтушевского, каковой и распорядился дословно так:

— Верю, что сей человек не русского происхождения, а посему, коль скоро начнутся занятия в правительственных присутствиях, препроводить означенного По в американское консульство, что на первой линии Васильевского острова. Засим ступайте. Нет, погодите!

Андрей Васильевич знаками показал Эдгару, как едят и пьют, и спросил, опять же знаками, не желает ли господин Эдгар По позавтракать. Эдгар хорошо усвоил одну фразу, которую много раз слыхал в трактире, и тотчас же применил ее в качестве ответа на вопрос благодетеля: «Ошен хочу жрат!» — и был превосходно накормлен в кухне в присутствии кухарки, горничной и каких-то баб, приглашенных на лицезрение бродяги из-за океана. Эдгар знаками дал понять аудитории, что он намерен поговорить с кем- нибудь на своем родном языке, на что, будучи понят поваром, получил такими же знаками ответ, что, дескать, скоро будешь ты препровожден в американское консульство и там тебя преотлично поймут, по- барски накормят и сделают все, что нужно.

— И наверняка в баню сводят, — добавил по-русски повар, показывая, как господин По будет хлестать себя веником и что при этом почувствует, а почувствует он себя хорошо, ах, как хорошо! Совсем преотлично, дай бог и в духов день.

Эдгар чувствовал себя очень скверно. Тоска навалилась на сердце, боязнь за себя сегодня и в будущем осенила его сознание столь глубоко и жестоко, что он застонал, как от зубной боли. Свой родной дом, его стены, кровать, шкаф с книгами вспомнились подобно потерянному, своевременно неоцененному раю…

— Домой! Домой! — заговорил он, на всякий случай по-немецки, полагая, что кто-нибудь из окружающих поймет его и немедленно примет соответствующие меры. — Домой! Домой! — взывал он, взглядом обращаясь к любопытствующему сборищу вокруг себя. — Домой!

Никто и словом не обмолвился в ответ. Но в том, как эти люди смотрели на него, уже было что-то