милейший мосье Плюмо погиб в пучине, сэр. Помолимся о его бедной душе.

Одна за другой стали входить темные фигуры с накинутыми на голову клеенчатыми капюшонами, появились зажженные фонари, чья-то рука протянула Эдгару оловянную кружку, и голос рассвета в мае проговорил:

— Выпейте, сэр. Как себя чувствуете? Ваши вещи так и не нашлись… Будьте любезны, продиктуйте наименование содержимого вашего саквояжа… Деньги при вас, сэр?

Эдгар понял, что он ограблен морем: его саквояж, очевидно, отправился вслед за французом в пучину. Деньги… Были ли деньги? Сколько-то было, но очень мало. Часы? Они здесь. Документы, удостоверяющие личность? Они здесь. Очки, карандаш, ключ от саквояжа… Носовой платок. Даже два — по одному в левом и правом карманах клетчатой теплой куртки.

— Не могу сказать вам, сэр, — обратился Эдгар к тому, кто уже приготовился писать на маленьком, привинченном к полу, столе, — не могу сказать, что именно находилось в моем саквояже. Так, какая-то мелочь, ерунда. Рукопись, стихи — этого жаль. Все остальное…

Он махнул рукой жестом короля, милующего слугу, который потерял тысячу золотых, принадлежащих казне. Оловянную кружку он взял и выпил все, что в ней было: настоящая английская горькая, градусов на пятьдесят. Щекочущая теплота разбежалась по жилам и пригласила ко сну. Еще раз чья-то рука поднесла к его губам ту же кружку, еще раз он выпил и немедленно уснул. Клеточками сознания он еще уловил слова, показавшиеся ему наименее шаблонными из всех, что сегодня пришлось выслушать.

— Крепкий человек, героический характер, — произнес густой, шекспировский бас. — Потерять все свое имущество и заявлять, что это пустяки, мелочь… Хотел бы я знать имя этого человека.

— Эдгар Аллан По… — неслышно, сквозь плотную ткань неполного бессознания, пролепетал Эдгар. И — уже во сне — рассмеялся, подумав: «Это тоже не натурально, это тоже литература, — кто из них знает какого-то Эдгара По?».

Закат в тот вечер был тревожен, даже страшен: половина неба неспокойно перемещалась, как это бывает с заревом от пожара, надменно-сдержанные волны хищно облизывали обшивку «Роберта Фултона», судно двигалось только с помощью одного паруса. Буря взяла себе мосье Плюмо, разбила шесть напалубных кают, украла личные вещи команды и пассажира из Балтиморы. В какой-то бухте судно чинилось в течение трех суток. Эдгар По писал письма. Потом играл в карты с капитаном и, к радости своей, немного выиграл.

— Еще двое суток, и мы прибудем в Петербург, — сказал капитан. — У вас там родные, сэр?

— У меня там никого нет, — ответил Эдгар. — У меня нигде никого нет. Я одинок, сэр.

Капитан вежливо осведомился о занятиях своего партнера, капитан решил, что он играет в карты с богатым коммерсантом, ибо ему, как видно, абсолютно не жаль саквояжа, в котором, конечно же, была не только одна мелочь, ерунда…

— Мистер По занимается коммерческой деятельностью? — полувопросительно, полуутвердительно проговорил капитан, расчесывая пятерней левой руки свои пышные рыжие баки и наблюдая, как предполагаемый коммерсант тасует карты. — Мистер По дурно играет в бридж, из этого я заключаю, что мистер По не принадлежит к родовитой аристократии Англии или Нового Света…

Эдгар улыбнулся, кончил тасовать карты, неумело сдал их, проиграл партию.

— Капитан, — тяжело вздохнув и закрыв глаза розовыми, набухшими веками страдающего бессонницей, проговорил Эдгар, — наверное, любит литературу, — ну, скажем, тот ее род, в котором каждый из нас пробовал свои силы. Имею в виду стихотворчество. Мне кажется, что капитан и сам сочиняет…

— Разные морские истории, — перебил капитан, откровенно воодушевляясь и ласково озирая своего партнера серыми навыкате глазами. — Мои воспоминания о катастрофах, кораблекрушениях и всякой чертовщине были даже напечатаны в английском альманахе «Волна». Если позволите, — капитан встал и согнулся в поклоне, — если позволите, сэр, мы сделаем так: сперва я расскажу вам не совсем правдивую историю, затем я выслушаю любой длины стихотворение, которое…

— Не совсем правдивую историю… — рассмеявшись в широкий воротник шелковой сорочки, повторил Эдгар. — Вы, капитан, несомненный сочинитель, — только лишенные таланта предпочитают истории правдивые. А что с того, если история на самом деле существовала? Я предпочитаю ту, что выдумана. По крайности, она может быть совершенной, хотя бы…

— Разрешите, сэр, начать? — кротко и нетерпеливо спросил капитан.

Эдгар кивнул.

И сию же секунду над головами собеседников вспыхнуло и погасло небо, а затем подобием пушечного выстрела ударил гром. Свет молнии был страшнее грома. Капитан крякнул и перекрестился, как и все капитаны, встречающие грозу. Эдгар По привстал и поглядел на капитана.

— Первые две фразы за вас, сэр, произнесла природа, — сказал он, вовсе не намереваясь улыбаться, но, видимо, улыбка легла на нижнюю половину лица сама собою, искривив рот и изобразив нечто, похожее на гримасу, ибо капитан, подняв руки, испуганно воскликнул:

— Не бойтесь, сэр! За один рейс двух катастроф с человеческими жертвами не бывает! Сидите спокойно, сэр!

— Я не боюсь, капитан, — оскорбленно ответил Эдгар, мрачнея лицом и темнея взглядом. — Потеряв жену, я научился ничего и никого не бояться, да будет вам об этом известно. — И вздрогнул, когда резко и пронзительно, с каким-то остервенением и страстью вскрикнул гром. Это не был удар, и это был такой удар, что капитан перекрестился вторично, а Эдгар успокоился: он доверял людям верующим.

Дождь и ветер исхлестали Эдгара до боли, до стона. Он подумал о том, что спустя три-четыре недели ему придется возвращаться домой тем же путем и на этом пути, наверное, встретятся штормы, бури, ураганы, напасти, — в такой именно. последовательности перечислял некий писатель непогоду на море, под напастью подразумевая, очевидно, нечто, подвластное судьбе и потому лишенное точного наименования. Эдгар вспомнил француза, представил его лицо и мелко, суеверно перекрестился, моля бога отвести от него, бедного, несчастного поэта, слепо карающую руку.

Продрогший, теряющий сознание от усталости физической и чувства страшного, одиночества, Эдгар спустился в трюм, где жили матросы. Он попросил вина. Ему поднесли оловянную кружку рома.

— Я очень несчастен, друзья, — поблагодарил Эдгар чистосердечным признанием в том, о чем люди не любят откровенничать. — Когда я с подчиненными кому-то людьми, мне становится легче. Я чувствую себя человеком подчиненным даже в присутствии не моего начальства, а мое начальство — бог и судьба.

— Зато уж и начальники! — сдержанно посмеиваясь, проговорил старый матрос с рассеченной верхней губой, с вырванной в драке ноздрей. — Не подкупишь, не задобришь!

— Зато они подкупают нас, — многозначительно, оглядываясь по сторонам, заметил Эдгар, пугаясь того, что вдруг само собой сказалось. — Подкупают желанием уверить нас в том, что без них ничего невозможно поделать, что они, действительно, начальники.

— А как иначе? — спросил тот же старый матрос.

— Иначе? Иначе они должны быть нам приятелями, — неуверенно произнес Эдгар, ища взглядом распятие на стене и не находя его. — Есть на свете такие люди, которые наказывают своих богов, а когда надо — награждают их.

— Вас, сэр, господь, как видно, здорово обидел, — не спрашивая, а утверждая и не сомневаясь в этом, проговорил кто-то, лежащий в скрипучей, подвешенной к потолку люльке. Эдгар согласился.

— Да, меня сильно, жестоко обидели, — сперва там, — он поднял палец, — потом здесь, — он опустил его.'- Обида угнетает меня. Несчастья ослабляют волю. Я начинаю почитать бога и судьбу за начальников моих… Это весьма остроумно, а что остроумно, то всегда придумано, нежизненно.

— Вы, сэр, артист? — спросил кто-то из матросов. — Спели бы что-нибудь нам, — мы умеем ценить артистов не меньше, чем…

— Я — фокусник, — смеющимся тоном проговорил Эдгар. — Я еду в Россию показывать фокусы. Меня ждут в Петербурге. Я умею…

— Что же вы умеете, сэр? — спросили матросы — и тот, что уже задремывал, и тот, который разговаривал с Эдгаром, и тот, которому не давали спать посторонние разговоры, и даже те двое, что считали деньги и, ежеминутно сбиваясь со счета, начинали снова пересчитывать свои несчастные