С тех пор как в Ленинград прибыл новый командующий (по инерции все еще называли Говорова так, хотя фактически он являлся заместителем командующего новым, объединенным Ленинградским фронтом), прошло уже несколько дней. За это время у него было лишь одно короткое свидание со Ждановым – в тот самый вечер, когда генерал только что прилетел из Москвы.

Жданову докладывали: командующий беседует с начальниками родов войск, служб, отделов штаба. Беседует подолгу, но не шумно. Несколько раз выезжал в войска – на юг и к Неве. Заседание же Военного совета все откладывалось.

На четвертый день Жданов не вытерпел, сам позвонил Говорову, спросил, нет ли желания поговорить. Ответ последовал неожиданный:

– Я еще не готов, Андрей Александрович. Мне нужны еще сутки. Давайте уж поговорим обо всем завтра, на Военном совете.

Жданова это несколько покоробило: им следовало бы посоветоваться перед заседанием.

Но в спокойно-деловом тоне, каким Говоров отказывался от встречи, не было и тени своеволия.

Вечером Жданов спросил Васнецова, что он думает о новом командующем. Тот неопределенно пожал плечами:

– Я с ним еще не встречался. В штабе, однако, слышал, что человек он более чем дотошный. Люди идут к нему, как на экзамен.

– Мы в экзаменаторах не нуждаемся: выросли из школьного возраста! – вырвалось тогда у Жданова…

…Заседание Военного совета по традиции проводилось в кабинете командующего. Оно было назначено на 9 часов утра. Жданов появился здесь десятью минутами раньше.

В хорошо знакомом помещении что-то приятно изменилось. Он не сразу уловил, что именно. Лишь спустя мгновение обратил внимание на распахнутые окна: через их проемы вливался снаружи яркий солнечный свет.

За долгие месяцы блокады – холодов, бомбежек и обстрелов – в Смольном до того привыкли к плотно зашторенным в наглухо закрытым окнам, к горящим вполнакала настольным лампам, что сияние здесь весеннего солнца в первый миг ошеломляло.

Все приглашенные на заседание были в сборе. Жданов торопливо поздоровался с каждым и сел рядом с командующим.

Как только он опустился в кресло, Говоров встал и объявил заседание открытым. Сейчас ему предстояло не спрашивать других, а говорить самому.

Начало его выступления не отличалось яркостью.

– Предлагается, – сказал он негромко, – обсудить, как вам лучше и быстрее выполнить указания Ставки. А они сводятся к тому, чтобы подавить огонь вражеских батарей, обстреливающих город, укрепить нашу оборону и накопить силы для предстоящих боев по прорыву блокады. Начнем с артиллерии. Насколько мне известно, суточная норма снарядов для тяжелых дальнобойных орудий до сих пор была очень мала – в среднем три-четыре снаряда на ствол. К тому же немецкие орудия, обстреливающие город, имеют дальность от двадцати четырех до тридцати километров, точнее, до двадцати девяти и шести десятых километра, если иметь в виду их двухсотсорокамиллиметровую железнодорожную пушку. А у наших пушек и гаубиц дальность действенного огня не свыше девятнадцати и семи десятых километра. Исключение составляет только одна система – стопятидесятидвухмиллиметровая пушка: она бьет на двадцать семь километров.

– Простите, товарищ командующий, но вы упускаете из виду артиллерию Балтфлота, – заметил с места Трибуц.

– Никак нет, я помню, – ответил Говоров, не поворачивая головы в сторону адмирала. – Ваши стовосьмидесятимиллиметровые морские орудия бьют на тридцать семь и восемь десятых километра.

– Так точно, – подтвердил Трибуц.

– В целом же, – продолжал Говоров, – артиллерия фронта хотя и добилась в последнее время серьезных успехов в подавлении батарей противника, но все еще уступает им в дальности огня. Таково исходное положение.

Жданов уперся взглядом в зеленое сукно, покрывающее стол. Ему казалось, что устами Говорова докладывает какой-то бухгалтер, в лучшем случае директор завода. Одни цифры, и ничего больше! Сухо, бесстрастно перечисляются километры и миллиметры, не хватает только щелканья костяшками счетов.

– Полковник Одинцов, – говорил между тем Говоров, – может возразить, что, мол, сейчас ситуация несколько изменилась. Да, вы сумели добиться поставок извне тяжелых снарядов, которые в Ленинграде не производятся. Знаю также, что Ставка выделила для Ленинграда две авиационные корректировочные эскадрильи, и это поможет увеличить точность артогня. Но исходные данные в принципе остаются прежними: артиллерия противника стреляет дальше нашей. Следовательно, мы но в силах подавить неприятельские батареи, терроризирующие город. Ставится вопрос: как же изменить исходные данные в нашу пользу? Или – что одно и то же – как добиться огневого превосходства над противником?..

Жданов слегка приподнял голову. Он поймал себя на мысли, что это уже интересно и, наверное, сейчас докладчик даже внешне изменился.

Но нет, Говоров оставался таким же, каким был. Стоял, прижав руки к туловищу. Бесстрастное, одутловатое лицо. Взгляд серых неприветливых глаз устремлен куда-то поверх двери.

– Во-первых, – по-прежнему глухо зазвучал в тишине его голос, – я полагаю целесообразным всемерно выдвинуть вперед позиции тяжелой артиллерии. Где и как это сделать, уточню с начальником артиллерии. Только о главном скажу сейчас. – И, выйдя из-за стола, командующий направился к стене, где висела карта Ленинградского фронта, уперся там пальцем в какую-то точку. – Надо перебросить часть нашей тяжелой артиллерии вот сюда.

Он не обернулся и никого не пригласил к карте. Но все, включая Жданова, тоже встали из-за стола и столпились за его спиной, устремив взгляды в ту точку, на которой застыл палец командующего.

Несколько секунд все молчали. Потом раздался удивленный голос Васнецова:

– К Ораниенбауму?

– Именно, – подтвердил Говоров.

– На Ораниенбаумский плацдарм перемещать тяжелую артиллерию? – с еще большим недоумением воскликнул Васнецов.

– А почему вы, товарищ член Военного совета, усматриваете в этом что-то невероятное? – в свою