неизменной своей серой тужурке, но с непривычно расстегнутым воротом, в обычных, гражданского покроя брюках, заправленных в голенища мягких сапог. Однако сам он сильно изменился – стал как бы меньше ростом и похудел, волосы на лбу поредели, виски заметно тронула седина.

– Садись, – повторил Сталин, но сам не сел.

Зная его привычку ходить по комнате в то время, как остальные сидят, Жданов опустился на жесткий венский стул – один из тех, что стояли вокруг стола. Он не знал, с чего начать разговор, и Сталин тоже не начинал его. Это обоюдное молчание показалось Жданову мучительным.

Наконец Сталин спросил:

– Как в Питере?

Жданов ответил не сразу, хотя вопрос такой предвидел и уже десятки раз мысленно формулировал ответ. Сейчас все эти заранее продуманные формулировки показались почему-то неуместными. Жданов решил, что надо просто доложить, в чем нуждается Ленинград, и уже опустил руку в карман своей тужурки, намереваясь извлечь оттуда записку, в которой были тщательно перечислены все главные нужды осажденного города. Лишь в самый последний момент рука его непроизвольно задержалась, и он сказал со вздохом:

– В Питере плохо, товарищ Сталин.

– Да, в Питере плохо, – как эхо, повторил Сталин и шагнул к двери, предупредив: – Подожди минуту.

Вернулся он действительно скоро с красной папкой в руке.

– Мы предполагаем объявить это по радио и завтра утром опубликовать в газетах, – сказал Сталин и положил папку перед Ждановым.

Раскрыв ее, Жданов прочел заголовок документа: «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы». Это было то самое сообщение Совинформбюро, которое на следующий день потрясло весь мир.

Потрясло оно и Жданова. Вчитываясь в строки сообщения, он забыл обо всем остальном. Раскрытая красная папка вздрагивала в его руках.

Наконец он опустил папку на стол и голосом, дрожащим от волнения, воскликнул:

– Это… великая радость, товарищ Сталин!

– Есть ли у тебя замечания… редакционного характера? – спросил тот спокойным, деловым тоном.

– Товарищ Сталин! – искренне удивился Жданов. – О какой еще редакции может идти речь? Сам факт разгрома немецких войск под Москвой…

И умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего его волнения.

Сталин медленно покачал головой:

– Тут многого не хватает. Не сказано, что это Питер помог нам разгромить группировку фон Бока. Не сказано о понесенных жертвах на других фронтах, о тех, кто погиб, не дав возможности Рунштедту прийти на выручку фон Боку. Не сказано о нашем тыле, снабдившем армию вооружением…

Он говорил эти слова едва слышно, почти про себя.

– Всего сказать невозможно, – осторожно заметил Жданов. – Да, пожалуй, и необходимости в этом нет: сам факт поражения немцев включает в себя все!

– Очевидно, ты прав, – после некоторой паузы согласился Сталин.

На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил:

– О Якове… ничего? – Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился на фронт на второй день войны, причем на один из самых трудных участков – в Белоруссию.

Знал Жданов и о том, что осенью немцы разбрасывали с самолетов листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, – он выглядел измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня.

И вот теперь Жданов почувствовал необходимость обратиться к Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему сочувствие. Но, к удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко:

– Ничего нового. – И, потянувшись рукой к лежавшему на противоположном конце стола, встопорщенному на сгибах неказистому листку бумаги, неожиданно спросил: – Ты не знал Реваза Баканидзе?

– Кого? – переспросил Жданов.

– Нет, ты, конечно, не знал его, – держа листок в руке, сказал Сталин. – Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал у меня. Потом… перестал бывать…

– Почему? – как-то автоматически спросил Жданов, но, встретившись взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел он в этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с тем такой злобы, неизвестно к кому обращенной.

Когда Жданов снова поднял голову, это странное выражение в глазах Сталина уже исчезло. Они смотрели на мир, как всегда, пристально и спокойно. Сталин уже овладел собой.

– Баканидзе тоже спрашивал – «почему?», – задумчиво, будто обращаясь к самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову.

На покоробленной, видимо, где-то подмокшей бумаге смутно проступали отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки:

«По Вашему запросу сообщаем, что полковой комиссар Баканидзе Р.К. пал смертью храбрых в боях под Клином 9 декабря 1941 года…»

И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает для Сталина нечто большее, чем просто потеря старого товарища.

– Он был у меня перед отъездом на Западный фронт, – тихо продолжал Сталин. – Задавал много вопросов. Их могли бы задать и другие. Мы договорились, – это слово Сталин произнес медленнее и раздольнее, чем остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный смысл, – что ответы будут даны после войны.

Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал этот Баканидзе, но спросить Сталина он не решился, – знал, сколь скрытен тот и сколь не любит он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе.

Молча возвратил листок, и Сталин взял его как-то очень уж бережно, будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а к трепетной человеческой душе.

– Это цена нашей победы под Москвой, – сказал он совсем уж тихо и положил листок снова на стол. – Десятки тысяч погибших в боях!.. Для них был только один ответ: победа или смерть…

В этих его словах Жданов снова уловил отчетливо прозвучавшую щемящую нотку, совсем не свойственную Сталину.

И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла о сыне, Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то Баканидзе говорит с таким нескрываемым волнением?

Но тут же понял: семейное горе было его личным, частным горем, таким же, какое уже постигло десятки тысяч отцов и матерей. Сталин не хотел отделять себя от них. В Баканидзе же он, очевидно, усматривал нечто гораздо большее, тот представлял для него народ…

Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже обычным своим деловым тоном неожиданно объявил:

– В Москву едет Иден.

– Зачем? – так же деловито осведомился Жданов.

– Торговаться, – с саркастической усмешкой бросил Сталин. – Они все время торгуются. Это стало их профессией. Но мы… не уступим. Это было бы предательством по отношению к тем, кто погиб… Таких вот, – добавил он, еще раз осторожно коснувшись оставленного на столе извещения о гибели Баканидзе…

Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально вгляделся в него и спросил:

– Как твое здоровье, Андрей? Как астма?

Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко:

– Я здоров.