детронацию. Передавались даже и технические подробности этого плана. Однако до его практического осуществления дело не дошло.

29 октября Муссолини появляется в Риме, король его принимает немедленно. «Ваше Величество, – обращается к нему победитель, – я прошу прощения, что представляюсь Вам в черной рубашке, в духе этих дней, которые, к счастью, не оказались кровавыми. Ваше Величество, я приношу Вам Италию Витторио Венето, освященную победой. Я – верный слуга Вашего Величества». Аудиенция продолжается пятьдесят минут. Вернувшись в свой отель, Муссолини становится предметом шумных оваций толпы. «Фашисты! Граждане! – кричит он ей. – Фашизм – полный победитель. Меня призвали в Рим – править. Через несколько часов у вас будет уже не министерство, а правительство. Да здравствует Италия, да здравствует король, да здравствует фашизм!»

30 октября министерство Муссолини было уже сформировано. Вопреки ожиданиям, оно не выглядело чисто фашистским: в него входили, кроме фашистов, представители пополяров, демократов и либералов. Но самый стиль кабинета свидетельствовал о существенно новой эре. Премьер оставил за собой портфели внутренних и иностранных дел: «руль в моих руках и я его не передам никому другому; но я буду рад тем, кто готов быть у меня гребцами». Министерствам отводилась роль спецов при диктаторе. Когда некто из приглашенных министров спросил нового премьера о программе кабинета, он получил весьма короткий ответ: «моя политика – это мое дело!» Под внешнею видимостью парламентского аппарата устанавливалась личная власть, сильная, волевая, практически бесконтрольная и безусловная.

До сих пор не замолкли еще споры, можно ли назвать революцией появление фашизма у власти. С точки зрения строго формальной, революции, пожалуй, не было: «я с первого дня был в конституции» – вспоминал потом автор и вождь переворота. События втиснулись в легальные рамки. Революцией называют насильственное ниспровержение существующего строя, незаконное сокрушение верховной власти в стране. Но в данном случае верховная власть осталась вполне на месте, благословила, а рассуждая юридически, даже и вызвала своей закономерной волей происшедшую перемену. «Призванный доверием Его Величества, принимаю я с сегодняшнего дня правление страной» – гласило первое послание Муссолини префектам. А через две недели и парламент, со своей стороны, выслушав декларацию нового правительства, вынес ему вотум доверия.

Но по существу основные элементы революции, несомненно, имели место в событиях, приведших к победе фашизма. Осуществился «нажим на закон» со стороны внепарламентских и антиправительственных сил: «on peut sortir de la legalite pour rentrer dans le droit» – рассуждали в свое время бонапартисты. Сложилось сильное народное движение, оформляемое политической партией и возглавляемое одним человеком, «вождем», duce, движение, воодушевляемое определенным кругом задач и решимостью провести их в жизнь любыми средствами. Три года упорной агитации, два года соединенной с широким применением чисто революционных методов «прямого действия». Наконец, вооруженный поход на столицу с ультиматумом по адресу государственной власти: очистить место для фашистского правительства! Понятно, что термин Rivolucione Fascista при таких условиях имеет достаточно прав на существование[67].

Решение короля было менее всего «добровольным»: оно диктовалось победоносным движением, не скрывавшим своего экстра-легального характера. В аналогичном положении был царь Николай II, подписывая в атмосфере всеобщей забастовки манифест о конституции 17 октября 1905 года. И за событиями того времени твердо установилось наименование революции, хотя формально-юридически дело шло о свободах, «дарованных волею монарха». Сила, а не право, стояла в порядке дня. Вооруженная сила фашистских отрядов вырвала и у Виктора-Эммануила «легализацию» революционной программы: король на минуту вышел из состояния своего золоченого анабиоза, дабы затем, заново позолотившись, снова в него погрузиться – всерьез и надолго. Парламент, в свою очередь, склонился перед силой «вооруженного плебисцита», жалко спасая свою жизнь ценою ее смысла.

Новая политическая система выдвигалась узаконенным переворотом на место прежней, парламентарной, либерально-демократической. Перемена, внесенная в государственный строй Италии фашизмом, на могла сразу же не бросаться в глаза, словно и впрямь начиналась «новая эра»: лишний аргумент в пользу тех, кто говорил о «фашистской революции».

Муссолини был первым из них. Он не уставал рекламировать это словосочетание. «Революция имеет свои права, – заявил он, например, в правительственной декларации парламенту, нарочито и горделиво оговаривая революционное происхождение новой власти. – Я стою на этом месте, чтобы защитить революцию черных рубашек и придать этой революции максимальную действенность, вводя ее, в качестве элемента прогресса, благосостояния, равновесия, – в историю нации». Позднее, в марте 1924, в уже цитированной нами речи мэрам коммун, он опять возвращается к этой теме, дабы дать понять, что фашистская революция не умерла, не перестала быть ненужной даже и после своей победы. Он преподносит слушателям как бы своего рода «теорию перманентной революции». «Я не хочу, – заявляет он, – чтобы фашизм заболел избирательной горячкой. Я хочу, чтобы фашистская партия вошла в парламент, но я хочу, чтобы сам фашизм остался вовне – контролировать и воодушевлять представителей. Национальная фашистская партия должна навсегда остаться неприкосновенным резервом фашистской революции». Правда, параллельно таким заявлениям фашисты любят называть свой переворот «революцией, являющейся в то же время реставрацией». Очевидно, они имеют при этом в виду реставрацию национальной преемственности, давно прерванной в Италии культом заграницы. «Фашизм, – гласит третий член декалога, – есть Италия мыслителей, провозгласившая права национального общества и тем самым освободившаяся от иностранного идейного влияния, господствовавшего у нас со второй половины XVIII века и достигшего своего апогея к началу ХХ века в матереубийственной идеологии Москвы». С этой точки зрения фашистская революция хочет стать реставрацией. Но и становясь ею, она не перестает быть революцией, насилием ниспровергавшей итальянское либерально-демократическое государство.

Счастливое завершение похода на Рим ознаменовалось торжественным парадом переворотческой армии, походным порядком, при оружии, продефилировавшей по улицам столицы. Через несколько дней черные рубашки скрылись из Рима, и вечный город принял свой нормальный вид. В провинции революция протекала более болезненно. Фашисты доламывали остатки красных очагов и гнезд, дожигали социалистические кооперативы и палаты труда, довершали расправы с врагами. Но скоро из центра зазвучали умеряющие окрики: «иллегализм» кончался, приближалась «нормализация». Нужно было восстанавливать авторитет закона.

16 ноября 1922 года новое правительство предстало перед камерой депутатов, собравшихся после каникул. Это был большой день. Лицом к лицу встречались два принципа, два начала. Повсюду напряженно ожидали речи Муссолини и приема, который ему окажет народное представительство. Обстановка сложилась благоприятно для диктатора и явно неблагоприятно для палаты: не только реальная сила, но и сочувствие общественного мнения склонялось в сторону фашизма. Страна психологически приняла и усвоила переворот.

Декларация правительства была сознательно построена в форме монолога вождя. В ней не было ничего похожего на стиль выступления парламентарного кабинета, заинтересованного в доверии парламента. Недаром она начиналась с указания на «фашистскую революцию»: правительство видело источник своей власти не в одобрении палаты, а в революционном акте. В лице правительства революция авторитарно диктует свою волю учреждениям старого порядка. Но вместе с тем, победив, революция хочет сама себя ограничить, проявив умеренность, спастись от излишеств. Это провозглашение умеренности – второй существенный мотив первой парламентской декларации Муссолини.

«Я не хочу злоупотреблять победой, – заявлял он в ней, – мог бы, но не хочу. Я поставил себе пределы. Я мог бы покарать всех, кто пытался очернить, оклеветать фашизм. Это темное и серое здание я мог бы превратить в солдатский бивуак. Я мог бы разогнать парламент и образовать чисто фашистское правительство… Я составил коалиционное правительство не для того, чтобы получить парламентское большинство, – я в нем не нуждаюсь, – но чтобы призвать на помощь истощенной Италии всех, – независимо от партий, – кто хочет ее спасти… Я не хочу править вопреки палате, если это не необходимо. Но палата должна понять, что от нее зависит – жить еще два дня, или два года… Мы требуем полноты власти, ибо хотим полноты ответственности. Пусть никто из наших вчерашних, сегодняшних или завтрашних недругов не воображает, что мы пришли не надолго. Это окажется иллюзией, не менее