трудом, муками и страстью выковать свое будущее счастье!» Крикнул, – и живо, грубо, с рекламой и ужимками первого политического любовника принялся за дело. Самые недостатки его – изнанка его силы и популярности: грубоватость, характерный привкус парвеню большого стиля, рисовка риском, импульсивность в суждениях, заставляющая его подчас весьма жалеть о высказанном, блеск, не всегда гармонирующий с глубиной… Но – огромный здравый смысл, уменье учиться на ошибках, чувствовать обстановку, понимать людей и людские страсти. Чувство реальности и меры, гибкость, приспособляемость: nulla dies sine linea. Друзья и недруги нередко называют его «итальянцем эпохи Возрождения», политиком склада героев Маккиавелли, причем друзья влагают в это определение одобрительный смысл, а недруги – порицательный. Сам он посвятил великому флорентинцу большую статью «Прелюдия к Макиавелли» в майском номере фашистского журнала «Иерархия» за 1924 год. Статья дышит глубочайшим уважением к заветам гениального учителя политики и проникновеннейшего знатока человеческого сердца.

Две черты действительно роднят творца фашизма с героями вдохновений Маккиавелли: во-первых, горячий, напряженный, «почти демонический» патриотизм и, во-вторых, высокая оценка власти, иерархии, дисциплины. Вместе с тем, о Муссолини можно повторить то, что было когда-то сказано о самом авторе «Князя»: «это – поэт; его муза – политика». Причудливая поэзия политики – в живописном многообразии и подвижности средств при твердой устойчивости непререкаемой цели: salus Reipublicae – suprema lex. «Я люблю родину паче души своей!» – сохранилось потомству страстное восклицание уже близящегося к смерти Макиавелли. «Amo patria mia piu dell anima».

Патриотизм – движущая страсть фашистского движения, превращенная в идею его вождем. Патриотизмом оно было вызвано к жизни, им оно победило. Великая Италия – вот вдохновенная его заповедь, его неподвижный идеал, его боевой клич. «Во имя Бога и Италии, я клянусь посвятить себя исключительно и беззаветно благу Италии» – так присягают фашисты.

Красная революция отнимала у итальянцев родину – после неслыханного национального напряжения и великой национальной победы. В этом было нечто противоестественное. Антипатриотическая доктрина не могла иметь прочного успеха в Италии, где слишком живы предания Risorgimento, где молодая государственность служила предметом понятной гордости наиболее активных элементов населения. Кроме того, в отличие от России, Италия переживала революционный натиск после удачного завершения войны; победа не могла в конце концов не постоять за себя. Лидеры социалистов не осознали своеобразия обстановки и оттолкнули от себя массы, не проявили ни бесстрашной большевистской последовательности, ни подлинного «социал-патриотизма», убедительного для средних классов. При таких условиях фашизм обозначался, согласно отзыву самих социалистов, «математическим выводом из войны» (Тревес). Муссолини нашел широкие массы у тупика и взорвал тупик бурной проповедью любви к отечеству. Классовой философии он противопоставил культ Нации, в реальной своей политике отнюдь, однако, не упуская из виду больших социальных интересов, замешанных на исторической игре.

«La Patria non si nega, si conquista». Отечество не отрицают, – его завоевывают. Таков один из любимых лозунгов фашизма. Одновременно он выражает собою и преданность отечеству, и волю к действию. Муссолини увлекал массы именно элементарностью, неотразимой общедоступностью своей программы. Это была как бы самоочевидная национальная программа, ударно провозглашенная и непреклонно осуществляемая. «Часто говорят, что у нас нет доктрины – заявлял впоследствии Муссолини. – Но я не знаю ни одного идейного и политического движения, вооруженного доктриной более солидной и лучше определенной. Перед нами бесспорные реальности: государство, которое должно быть сильным; правительство, обязанное защищаться, ибо оно защищает нацию против разрушительной работы; сотрудничество классов, уважение к религии; развитие всех национальных энергий; это – доктрина жизни»[44].

Конечно, всего этого еще мало для «мирового эксперимента, подобного русской революции», каковым объявил фашизм его зачинатель. Эти общие идеи недостаточно конкретны, не говоря уже о том, что они вовсе не новы. Мало объявить нацию священной и государство высшей социальной реальностью. Нужно облечь в плоть и кровь эти высокие идеи. Нужно вскрыть содержание национального культа и показать наглядно, о каком государстве идет речь. Заявляя, что «фашистские организации должны стать фашистской нацией», фашисты ставили перед собой грандиозную задачу и брали на себя несравненную ответственность.

Известно, что Муссолини с первых же дней стремился воскресить в своих отрядах «древнеримский» дух. В этом отношении пример показал еще Д'Аннуцио, большой мастер по части ритуала, помпы, декоративности: недаром § 14 его фиумской «хартии» декретировал «красоту жизни», как символ веры. Вслед за ардити фашисты усвоили ряд внешних манер и церемоний античного Рима: салютование поднятием вверх правой руки, римский боевой крик «эйя-алала», ликторский значок, римское обозначение боевых единиц – легионы, когорты, манипулы, центурии и т.д.

В этих показных, театральных эффектах, напоминающих больше кино, чем историю, был, однако, свой расчет и свой внутренний смысл. Эффекты вообще в крови итальянцев, и, как реальный политик, Муссолини никогда не упускал случая к ним прибегнуть: патриотическая эстетика ему существенно нужна для успеха. Но вместе с тем у него, несомненно, был и более глубокий замысел: связать современную Италию непрерывной нитью живой традиции с древним Римом, Италией Средневековья, Ренессанса и всей новой истории. Тем самым как бы расширялся, раздвигался национально-патриотический горизонт, обретали твердую и плодотворную почву нация и национальная культура. Итальянские политики последнего времени ограничивали память итальянского государства эпохой Кавура и Гарибальди. Нужно было убрать эту искусственную завесу, этот самодельный рубеж. Нужно было воскресить в умах и сердцах полузабытую преемственность бессмертных преданий – от основания Рима к Витторио Венето и от Сципиона к Гарибальди. И форум, и замок Ангела, и Ватикан, таким образом, вдруг чудесно оживали, превращались из пышных музейных гробниц в живые символы живой культуры: l'antico valore nigli italici cour non e ancor morto! «Фашизм – гласит четвертый член фашистского декалога – есть гений возрожденной расы, латинская традиция, неизменно действенная в нашей тысячелетней истории, возвращение к романской и одновременно христианской идее государства, синтез великого прошлого с лучезарным будущим»[45].

Опять-таки задача здесь только поставлена, – задача почетная и огромная. Ее разрешение по плечу лишь бурному взрыву культурно-национального творчества, целой культурной эпохе, новому Ренессансу. Однако он должен сопровождаться или, вернее, предваряться приливом государственного созидания, политического цветения. Этим приливом и стремится стать в первую очередь и непосредственно – фашизм.

Он хочет воплотить в жизнь основы новой государственности, в корне преобразовать существующее демократическое государство. Фашизм пронизан пафосом антилиберальным и антидемократическим. Пожалуй, именно здесь наиболее существенная и устойчивая его черта, его острие, его «изюминка».

Правда, в 1919 году он выступал на парламентских выборах с ультра-демократической программой. Но это обстоятельство не мешало Муссолини одновременно держать за пазухой камень против формально- демократического государства. Очевидно, он был бы не прочь «овладеть демократией» для ее упразднения, – по стопам Ленина, в течение чуть ли не всего 1917 года выступавшего защитником идеи Учредительного Собрания и добивавшегося победы большевиков на выборах в него.

«Марксизм – не догма, а руководство к действию» – пояснял при этом свою тактику вождь русской революции. «Фашизм – не музей догм и бессмертных принципов» – вторит ему из Рима его ученик и враг.

Еще будучи социалистом грядущий диктатор Италии заявлял себя яростным противником и обличителем демократического строя. В своей борьбе с реформистами он беспощадно бичевал пороки и