Груша созревает…

Фашизм исторически неразрывен с Муссолини. Будучи в достаточной мере сложной социально- политической силой, он, разумеется, не есть произвольное «изобретение» одного лица. Но редко где историческая сила находила столь яркое и полное персональное выражение, как в данном случае. Вот почему изучать фашизм нельзя, не встречаясь на каждом шагу с личностью и словами его бессменного, его единого и единственного вождя.

«Бессмысленно говорить о фашизме, не говоря о Муссолини – пишет один из внимательных исследователей вопроса. – Быть может, фашизм никогда бы не родился, никогда не достиг бы масштабов, давших ему победу, если бы не было Муссолини. Они относятся друг к другу, как художник и творение его рук»[33].

Правда, последняя фраза грешит известной неточностью. «Художник» обычно предполагается «свободным» в замысле, в трактовке темы и воплощении идеи. Но какая же «свобода» была дана творцу фашизма? Разве его не донимали своими условиями могущественные интересы, с которыми он связывал свои планы? И разве эти интересы не превращались в первостепенные факторы политической жизни? Разве ему не приходилось поэтому приспосабливаться, лукавить, наконец, эволюционировать? Он творил фашизм, – однако, бывало, что и фашизм давил на него, толкал в определенном направлении. Но при всем том верно, что всегда они были вместе, никогда не разлучались, верно, что путь фашизма есть путь Муссолини. «Муссолини был – судьбой» – говорит о нем Клара Цеткин[34].

Фашистское движение, опирающееся на пестрые силы, вбирающее в себя разнообразные тенденции, вдохновляющееся больше чувством, нежели четкой идеей, вряд ли могло победить, не будь у него способного вождя. «Годы созревания фашизма – читаем у Преццолини – напоминают собою первые шаги колоссальной машины, еще не научившейся двигаться и передвигающейся, покачиваясь, опасным образом накреняясь, постоянно теряя равновесие; но внутри этой машины сидит редкостный механик, всегда готовый в нужную минуту повернуть руль, выехать на новую дорогу, направление которой неясно ни тем, кто снаружи, ни тем, кто внутри, и тем не менее ведущую к цели»[35].

Чутье масс, политическая интуиция, жажда действия и воля к власти, ловкость арривиста, организационная сноровка, живой практический ум, темперамент подлинного итальянца, сильное перо, яркая речь – этими качествами, неоценимыми в эпоху революционного кризиса, щедро наделен Муссолини. Они-то и вели его к успеху в сумрачные дни, больше всего тосковавшие по деятеле именно такого типа: «люди пасмурные, как Нитти, академичные, как Саландра, чиновные, как Джиолитти, – никогда не смогли бы осуществить эту духовную гармонию с толпой, необходимую для власти над нею и превращения ее в политическое орудие для достижения своих целей: в политике, как и на войне, все оценивается с точки зрения победы»[36]. Не нашлось такого человека и среди левых социалистов: вероятно, не случайно…

Идеология Муссолини? – У него была хорошая политическая школа, но никогда не был он, в противоположность Ленину, живым знаменем одной определенной доктрины. Практик в нем всегда перевешивал теоретика. Если уж сравнивать его с деятелями русской революции, то скорее напоминает он Троцкого, чем Ленина. Он пережил значительную духовную революцию, психологически объяснимую, но, естественно, отнявшую у него цельность программно-политического, миросозерцательного облика. Его нельзя оценивать по его теоретическим высказываниям в данный момент: у него их было всяких немало и, вероятно, будет еще достаточно.

По справедливому замечанию Камбо, «Ленин – максимум сосредоточения в единой личности всех элементов и всех этапов революционного движения: мыслитель, формулирующий идеал, апостол, его проповедующий, вождь, доставляющий ему триумф, и правитель, воплощающий его в конкретную власть»[37].

Муссолини – не мыслитель, не теоретик. не идеолог, вопреки мнению многих его поклонников. Он прежде всего – «великий артист действия», подстрекаемый личным честолюбием, одаренный неутомимою волей и необычайной умственной возбудимостью. «Mussolini ist eine Urkraft» – отзывается о нем один немецкий автор[38]. «Между Лениным и Муссолини – развивает Камбо свою аналогию – бездна, отделяющая мир славянский от латинского, восток от запада, замкнутого мечтателя, съедаемого своим внутренним огнем, от латинянина, насыщенного воздухом и солнцем Средиземноморья, чувственного и экспансивного, живущего больше вовне, чем внутри себя… В первом господствует гордость, во втором – тщеславие. Первый будет жить неистовой жизнью, посвященной идеалу, даже и в том случае, если никто не захочет его слушать. Второй не начнет говорить, если отсутствует аудитория, не будет писать, если его не читают, не станет делать политики, не имея убеждения в близком успехе»[39].

Нас, русских, невольно коробят многие черты, свойственные Муссолини, «человеку Средиземноморья», одному из тех, которым хорошо сказано:

– Mediterranees, l'esthetique vous etouffe!

Большие люди нашей истории всегда бывали существенно иными. Всегда вспоминается в таких случаях противопоставление Наполеона и Кутузова у Толстого в «Войне и мире»: Толстой тут проникновенно выразил русский взгляд на исторических людей. В самом деле, нельзя себе представить Кутузова или, скажем, Ленина, принимающими Мэри Пикфорд и произносящими ей заранее сочиненные эффектные фразы – специально для биографии и истории. Никогда Сперанский или Столыпин не стали бы сниматься для публики в клетке «своей любимой львицы». Никогда Петр Великий, или тот же Ленин, не написал бы такого предисловия к своей восторженной апологетической биографии, какое не задумался написать Муссолини к известной книжке Сарфатти, нарядно изданной на всевозможных языках: «я презираю всех, кто избирает меня предметом своих книг или речей – начинается это предисловие… – я часто задумывался о странной и возвышенной судьбе общественного человека… человек общества рожден для общества… с рождения он запечатлен стигмой, он морально отмечен… его трагедия звучит бесконечною гаммой… сознание, что я не принадлежу больше себе, что я – общая собственность, всеми любимый, всеми ненавидимый – это сознание приносит мне своего рода божественное опьянение, напоминающее нирвану…»,[40] и т.д., и т.д. Да, для подобных строк о самом себе, видно, и впрямь нужны «воздух и солнце Средиземноморья». Нашей северной природе присущ иной стиль: «прекрасное должно быть величаво»…

Прочтите любую речь Муссолини: чаще всего в ней встретится вам местоимение я. Оратор словно гипнотизирует этим коротким словом и сам заворожен им. Опять-таки и здесь – какая глубокая противоположность русскому характеру! Наши «люди общества» никогда не любили и не дерзали выступать в истории «помазанниками собственной силы»: во имя Божие, отечественное или народное, во имя чего-то великого и сверх-личного смиренно и просто несли они свой подвиг. И не было им ничего более органически, кровно чуждого, чем дух рекламы, эгоцентрической позы, пряного самолюбования и кокетства. И все, кто у нас был хоть немного тронут этим духом, сгасали постыдно, убиваемые мудрым народным смешком и сопровождаемые скорым общим забвением: вспомним хотя бы Керенского…

Но не будем строги к чужому стилю; Толстой, несомненно, был неправ, отказывая Наполеону в гении и даже чуть ли не в уме. Итальянский диктатор наших дней – вполне во вкусе романских традиций, правда, пожалуй, больше плебейского, чем аристократического оттенка, что, впрочем, и полагается для человека революции, да еще в наше ультра-демократическое время. Часто и доказательно утверждают, что он – «классический тип итальянца». И если злые языки торопятся окрестить его «Наполеоном в карманном формате», – то объективно еще не настала пора судить о подлинных пропорциях его фигуры. Что же касается внешнего облика (le style c'est l'homme), итальянская масса не находит ничего фальшивого в его жестах, манерах, повадках, в кунсткамере поз его, где встречаешь многое – вплоть до «скучающего Бога» и «разгневанного льва». Да и впрямь в этих позах нет ничего нарочито фальшивого. У каждого народа – свой