Теперь, когда дело шло к весне и крестьяне из окрестных селений ходили на лодках по южному краю фьорда у кромки льда и охотились на тюленей, зверь стал держаться стада. Улав взял Эйрика с собой на охоту, но и на сей раз ничего хорошего не получилось: при виде столь большого убоя и от того, как вели себя охотники, Эйрик вошел в раж и распоясался донельзя. Улав просто диву давался — у мальчика вовсе не было чутья, где и как подобает себя вести. Когда же они воротились домой, опять рассказам не было конца. Улав, слушая россказни мальчишки, едва не потерял терпение.

Святой Григорий принес перемену погоды: южный ветер и дождь — хорошая примета и для суши, и для моря.

На другой день после праздника Ингунн лежала поутру одна в полутемной горнице — окно из бычьего пузыря в потолке было закрыто, и заслон наполовину задвинут: лил дождь. Вошел Улав. Он уселся на скамью, стянул с ног сапоги, сбросил затрапезный кафтан и рубаху, открыл сундук и достал новую одежду.

— Ты спишь, Ингунн? — спросил он, стоя к ней спиной. — Каково тебе можется? — добавил он, когда она прошептала в ответ, что не спит.

— Да так же все. Ты что, ехать куда собрался?

Улав сказал, что едет на тинг, который собирался в тот день в Виданесе. Он подошел к постели и поставил ногу на скамеечку.

— Как ты думаешь, сменить мне сапоги?

Ингунн невольно отвернула голову.

— Ясное дело, смени, эти больно воняют.

— Да и от других крестьян будет такой же дух — все мы были в море день и ночь.

— Так ведь ты едешь на сход, чужих людей повстречаешь… — настаивала Ингунн.

— Ну ладно, коли тебе так хочется, — он стянул с себя рубаху, потом штаны с чулками и, стоя нагишом, потянулся и зевнул.

При виде ладно скроенного, без единого изъяна, тела мужа у Ингунн сжалось сердце. До чего же изможденной и жалкой казалась она сама себе. И как бесконечно давно была она молодой и красивой. Тогда она была ему пара. Улав и теперь был еще молодой, здоровый и красивый. Мускулы у него стали еще крепче, особливо на руках и на лопатках; когда он потянулся, поднял руки, а потом опустил, они так и заиграли, сильно и свободно, под блестящею, молочно-белою кожей, еще не успевшей потемнеть.

Он надел красную шерстяную рубаху, полотняные штаны, а поверх высокие сапоги из черной кожи и снова подошел к жене.

— Может, мне еще и синюю рубаху надеть, раз тебе охота, чтоб я получше вырядился? — спросил он со смехом.

— Улав!.. — Когда он наклонился над ней, она обхватила его шею руками, притянула к себе и прильнула к его щеке. Улав почувствовал, что она дрожит.

— Что с тобою? — прошептал он.

Она не отвечала, а только крепче прижималась к нему.

— Никак захворала? — Он разнял ее руки и высвободился, неловко было стоять, согнувшись чуть не вдвое. — Хочешь, я останусь сегодня дома? Могу поехать в Рюньюль и привезти к тебе Уну. А Тургрима попрошу съездить вместо меня в Виданес.

— Нет, не надо. — Она крепко сжала его руку. — Еще не время, ничего со мною не будет прежде весеннего равноденствия. Просто побудь со мною малость, — глухо взмолилась она. — Сядь, посиди рядом хоть минутку. Иль шибко спешишь?

— Ясное дело, посижу. — Он погладил ее руку. — Что с тобою, Ингунн? Неужто боязно тебе? — тихо спросил он.

— Не…ет. Да как тебе сказать, я сама не знаю, боюсь или нет, только…

Улав оттолкнул скамеечку, сел на край постели и ласково похлопал жену по исхудалой щеке.

— Мне приснился сон, — медленно сказала Ингунн, — до того, как ты вошел.

— Дурной сон? Печальный?

По ее лицу заструились слезы, но плакала она беззвучно.

— Тогда он мне печальным не показался. Мне приснилось, будто ты идешь по лесной тропе, такой веселый и ровно моложе, чем ты сейчас. Идешь и поешь. Потом вижу, будто ты здесь, в Хествикене. И тоже веселый такой, бодрый. Я как бы все вижу, а самой меня тут нет, я знаю, что я — мертвая. А детей я здесь не видела. — Голос ее звучал глуше и прерывистее.

— Ингунн, Ингунн, негоже тебе думать такое! — Он встал на колени и подложил руку под ее плечо. — Что за радость будет у меня здесь, в усадьбе, коли я потеряю тебя, моя Ингунн?

— Мало радости ты видал от меня.

— Ты у меня одна на свете. — Он поцеловал жену, склонился ниже к ней, так что лицо ее коснулось его груди.

— Если выйдет так, как говорят Сигне с Уной, — прошептал он неуверенно,

— то у тебя нынче будет дочка. Прежде ты рожала сыновей. Но… маленькая дочка… Может, бог и сохранит ее нам.

Больная вздохнула:

— Устала я сильно.

Улав прошептал:

— Скажи, Ингунн, ты никогда не думала о том, что я, пожалуй, дал Эйрику более того… более, чем пеню за отца?

Не получив ответа, он спросил:

— А ты никогда не думала о том, что с ним сталось, с этим Тейтом? — Голос у него при этом слегка дрожал.

Она крепче притянула его к себе.

— Я всегда знала, что ты это сделал.

Улав был ошеломлен, будто он вдруг вышел на яркий солнечный свет и ничего не мог различить вокруг. Стало быть, она знала все это время. Да какая в том беда, коли она понимала, как он мучился, а может, боялась за него, оттого что руки у него в крови?

Ингунн повернула свое лицо к его лицу, обняла его за шею, притянула к себе и страстно поцеловала в губы.

— Я знала это, знала. И все же иной раз боялась, когда мне было очень худо, когда вовсе духом падала: а вдруг он живой и вздумает прийти за мной, отомстить? Только я знала, что ты это сделал и мне нечего бояться.

Улаву стало не по себе, тело его словно занемело или застыло. Так вот что она думала! Ясное дело, что она еще могла подумать, бедняжка! Он поцеловал ее в ответ, нежно и легко, потом как-то неловко улыбнулся.

— А теперь пусти меня, Ингунн, а то поломаешь мне ребра о край кровати.

Он встал, снова похлопал ее по щеке, прошелся по комнате к сундуку и стал рыться в одежде. Потом опять спросил:

— А ты правду говоришь? Может, мне все же остаться дома сегодня?

— Нет, нет, Улав, я не хочу держать тебя…

Улав надел шпоры, взял меч и накинул плащ от дождя из толстой валяной шерсти.

Он был уже у дверей, как вдруг повернулся и снова подошел к ее постели.

Ингунн увидела, что он переменился; таким она его не видела давно-давно