— Думается мне, что если ты говоришь правду… Если все так и есть, как ты говоришь, да и по совести сказать, в малых делах старался я не делать того, что другие творили без угрызения совести… Думается мне, этот, как ты говоришь, дар божий можно назвать нестерпимою ношей, которую он взвалил на мои плечи, создавая меня.
Теперь и Арнвид вскочил. Он подошел к Улаву и встал перед ним.
— Это многие могут сказать про свой нрав, про свою натуру. Коли человек не верит истово спасителю души своей, то невольно думает, что уродился самым разнесчастным из людей!
Он поставил ногу на камень очага, уперся рукой в колено и стоял, наклонившись вперед и глядя на горящие угли.
— Вот ты часто дивился тому, что я хочу удалиться от мира: ведь у меня богатства в избытке, власти — хоть отбавляй, и от людей уважение, как никак. Ты говоришь, что я был благочестив и милостив к людям. А не думаешь ли ты, что все это оттого, что я люблю своих братьев во Христе?
— Я думал, что ты помогал каждому, кто просил у тебя помощи, оттого, что у тебя доброе сердце и ты жалеешь каждого сирого и убогого.
— Жалею? Так оно и есть. Не раз одолевало меня искушение упрекнуть Создателя за то, что он сотворил меня таковым — не могу поступать иначе, я должен жалеть всех, хотя не могу жалеть никого.
— А я думал, — глухо промолвил Улав, что ты помогал нам с Ингунн словом и делом оттого, что был нам другом. Неужто ты только по христианскому милосердию простирал над нами свою длань?
Арнвид покачал головой.
— Нет, ты не прав. Ты был мне любезен еще со дней нашей юности. А Ингунн я полюбил, когда она была еще малым дитем. И все же без счету раз вся эта канитель до того мне надоедала, что я не мог не желать, чтоб вы оставили меня в покое со своими бедами да заботами!
— Надобно тебе было прежде сказать мне о том, — холодно сказал Улав. — Я бы не стал тебе досаждать столь часто.
Арнвид снова покачал головой.
— Да нет же! Вы с Ингунн были мне лучшими друзьями. Просто я не благочестивый праведник. Часто, когда все надоедало, хотел переломить сам себя, стать человеком твердым и жестоким, раз уж я не могу быть мягким и душевным, и предоставить богу судить людей вместо себя.
Жил однажды во Франции святой отшельник, что творил добрые дела во имя божие — давал приют и кров путникам, что шли либо ехали через лес, где он жил. Однажды вечером к отшельнику, звали его, кажется, Юлианом, пришел нищий и попросился заночевать у него в доме. Пришелец был поражен проказою
— сильно изувечила его болезнь. К тому же был он ругатель — за все доброе, что отшельник делал ему, нищий платил бранью и сквернословием. Юлиан раздел его, обмыл, смазал ему язвы, поцеловал их и уложил его в постель. Тут нищий принялся стонать, что ему холодно, и просить, чтоб Юлиан лег к нему в постель и согрел его телом своим. Юлиан послушался его. И тут разом, словно пелена, сошла с гостя вся скверна — язвы, коросты и худая брань. И увидел Юлиан, что он дал пристанище самому Христу.
Со мною же было иначе. Когда мне было невмоготу терпеть всех этих людей, что приходили ко мне, лукавили и взваливали на меня свои заботы, требовали дать совет, а сами поступали по хотению своему, и винили во всем меня, коли дело кончалось худо, с ненавистью в сердце поносили каждого, кому, как им мнилось, жилось лучше, тут начинало мне казаться, что все они ряженые, что под их страшною личиною увижу я однажды спасителя своего и друга; ведь и в самом деле он сказал: «Все, что вы делаете для малых сих…» Однако он так и не пожелал сбросить личину и явиться мне в образе одного из них.
Улав снова уселся на скамеечку и сидел, закрыв лицо руками.
Арнвид сказал еще тише:
— Помнишь, Улав, что сказал Эйнар, сын Колбейна, в тот вечер, когда я осерчал до того, что бросился на него с мечом?
Улав кивнул.
— Ты был так молод в ту пору, я не знал, понял ли ты тогда…
— Я понял после.
— А потом, когда пошли слухи про вас с Ингунн?
— Халвард говорил что-то, когда я ездил на север за мальчиком.
Арнвид вздохнул глубоко несколько раз подряд.
— Я, грешный, не единожды гневался и отчаивался. Часто размышлял я над тем, отчего бог не пошлет мне то единственное, о чем я молю его, не позволит мне служить ему таким путем, в таком обличье, чтобы я смог творить милосердие по мере сил своих и чтобы люди при том не шептались за моею спиной, не пятнали моей чести и не звали услужливым дурнем. Да не думали бы обо мне самое худое, оттого что я не завел себе ни жены, ни крали после смерти Турдис.
Он с силою ударил одним кулаком о другой.
— Не раз мне хотелось схватить топор и порубить все это отребье.
Оставшиеся два дня, которые Арнвид пробыл в Хествикене, друзья ходили смущенные и молчаливые. Оба мучились оттого, что сказали слишком много в тот вечер; теперь же им было трудно говорить непринужденно друг с другом даже о пустяках.
Улав проехал с Арнвидом вдоль фьорда, но когда они были на полпути к городу, сказал, что должен повернуть назад. Он вынул что-то из-под полы кафтана — какую-то твердую вещицу, завернутую в полотняный платок. Держа ее в руках, Арнвид догадался, что это, верно, большой серебряный кубок, который Улав показывал ему накануне расставания. Улав сказал, что хочет отдать его в дар Хамарскому монастырю.
— Но столь ценный дар тебе самому следовало бы вручить брату Вегарду, — заметил Арнвид.
Улав отвечал, что ему надобно воротиться домой засветло.
— Однако, может статься, я после приеду в Осло навестить его.
Арнвид сказал:
— Ты, Улав, верно, сам знаешь, что покуда ты так живешь, тебе нечего и думать примириться с богом. Никакие подарки тут не помогут.
— Все я знаю и не для этого дарю. Просто мне хотелось пожертвовать что-нибудь их церкви. В старой церкви святого Улава я провел немало счастливых минут.
Тут они распрощались и отправились каждый своей дорогой.
Улав так и не приехал в Осло. Арнвид сказал брату Вегарду, что он не хотел ехать без Ингунн, а ей все неможется. Сказал, что она горько сокрушалась о том, что не может повидать наставника своей юности теперь, когда он тут неподалеку. Арнвид дал совет монаху одолжить сани и съездить на юг в Хествикен. Брату Вегарду сильно хотелось поехать, но в Осло его все время одолевала хворь — мучила мокрота. На Петров день вдруг ударил сильный мороз. Несколько дней спустя с ним вдруг сделалась сильная горячка, и на третью ночь старец умер. Арнвиду пришлось самому нанимать каменотесов, так что у него было полно хлопот до той самой поры, когда надо было снова отправляться на север.
Когда наступили холода, Улаву удалось заставить Ингунн лежать днем в постели — она уже еле ходила, приближались роды, к тому же она отморозила ноги, да так сильно, что они покрылись ранами. Улав сам за нею ходил, смазывал язвы лисьим жиром и свиной желчью. С того самого дня, как уехал Арнвид, он был к жене ласков и заботлив. Хмурости и неприветливости его как не бывало.
Ингунн лежала, скорчившись под шкурами, и покорно шептала слова благодарности каждый раз, как Улав хлопотал возле нее. Раньше она сгибалась перед его неприязнью и грубыми словами тихо и покорно, теперь же она принимала его нежную заботу почти с такою же молчаливой кротостью. Улав украдкой глядел на нее, когда она часами лежала недвижимо, уставившись перед собою, даже не мигая. И прежний дикий страх вспыхивал в нем. Пусть ему нет от нее ни пользы, ни радости, все равно он не перенесет, если потеряет ее.
Ингунн была рада заползти в угол. Каждый раз, как она собиралась рожать, ее мучил невыносимый стыд. Еще до того как родились первые двое, она была измучена и испугана оттого, что ее так изуродовало; слова Даллы врезались ей в память, она никак не могла забыть их. Ее прямо всю
