ненавижу ее сына и желаю ему зла. Нет в том ни слова правды, — сказал он в сердцах. — Я только и радел, что о его пользе. Это она сама делает ему все во вред, учит его бояться меня, врать да делать все крадучись за моею спиной.

Он увидел, что Арнвид смотрит на него с укоризной, и покачал головой:

— Нет, нет, я не хочу ее в том винить, она сама не знает, что творит, бедняжка. Я ведь тоже, Арнвид, не изменил своему слову. Помнишь, как я когда-то обещал тебе, что никогда не изменю твоей сродственнице? И я никогда в том не раскаивался. Каков бы ни был мой последний час, я стану благодарить бога за то, что он отводил мою руку каждый раз, когда меня одолевало искушение причинить ей боль, велел мне, покуда не поздно, защищать и беречь ее, не щадя сил своих. Коли я, воротившись, увидел бы ее пораженной проказою, я и тогда не забыл бы, что она была когда-то моею ненаглядною, единственным другом в годы младенчества, когда я рос среди чужих.

Арнвид спокойно сказал:

— Если ты думаешь, Улав, что тебе легче будет решить, как надо примириться с богом, если не придется тебе печалиться о своих, то я обещаю тебе стать Ингунн заместо брата, помогать во всем ей и сынишке. Коли надо будет, я возьму их к себе.

— Миклебе ты отдал Магнусу, а сам собираешься в монастырь, — сказал Улав как бы с насмешкою.

— Всего имущества я не лишил себя. Коли я сумел вытерпеть жизнь мирскую доселе, то буду терпеть ее до своего смертного часа, коли близким друзьям моим понадобится, чтобы я остался с ними.

— Ну, нет уж! — снова возразил ему Улав. — Я не желаю, чтобы ты решился на такое ради того, о чем мне самому должно печься.

Арнвид сидел, уставясь на горящие угли в очаге, и в то же время он, казалось, видел фигуру друга, стоявшего рядом в темноте. «Не знаю, понял ли он, что взвалил мне на плечи этой ночью такую же тяжкую ношу, каковую несет сам», — думал он.

Улав выдвинул ногой скамеечку и уселся рядом с очагом лицом к другу.

— Немало сказал я тебе сегодня, однако не все, что собирался сказать; я сказал, что денно и нощно жажду всем сердцем примириться с господом нашим Иисусом Христом, сказал, что никогда прежде не любил так владыку живота нашего, как ныне, когда он отметил меня печатью Каина. Однако я сам не пойму, отчего я жажду столь сильно примирения с ним, ибо никогда не видывал, чтобы он карал кого-либо столь жестоко, как меня. Я совершил зло один-единственный раз. И был я тогда до того разъярен, что сам себя не помнил. Знаю только, что думал тогда: Ингунн будет еще хуже, коли я этого не сделаю, не спасу жалкие обломки ее чести, хотя бы мне пришлось для того лишить человека жизни. И все удалось мне тогда легко, будто судьба сама того хотела; он упросил меня взять его с собой, и никто не видел, как мы с ним ушли. Кабы господь, либо мой ангел-хранитель, либо дева Мария привели нас тогда на хутор к людям, а не в пустой сетер возле Луросена, то, сам знаешь, все было бы иначе.

— Да, ты тогда, уходя из дому, навряд ли просил господа и святых угодников направлять твои стопы.

— Может, и просил, сам не знаю. Нет, в ту самую минуту не просил. Зато до того просил, всю пасхальную неделю просил не дать этому свершиться. Кабы ты знал, как мне не хотелось его убивать. Однако все вышло так, что я был вынужден к тому, и после того напало на меня искушение скрыть все от людей. А господь всеведущий знал, к чему это приведет, лучше моего знал. Отчего же тогда он не остановил меня, даже если я и не просил его о том в тот самый миг?

— Так мы всегда говорим, когда хотим сделать по-своему, а после видим, что лучше бы нам было того не делать. И все же ты согласен с тем, что до того, как что-то совершить, как и все люди, можешь судить о том, что лучше для тебя и твоих близких?

— Да, во всех прочих деяниях своих старался я по мере сил моих быть разумным, честным и справедливым к людям, а вот тут не предвидел, чем этот поступок обернется для меня. Нет у меня вроде имения, что досталось бы мне неправедно. Не разносил я худой молвы о людях, а изгонял ее, бил оземь, когда она подходила к моему порогу, даже если это было правдою, а не ложью. Я был верен жене своей, и неправду она мыслит, будто я не желаю мальчику добра. Я был ему неплохим отцом, не хуже, чем многие отцы — своим собственным детям… Скажи мне, Арнвид, ты в том смыслишь больше моего — всю жизнь свою ты был благочестив и милостив к людям, — правда ли, что бог со мною более жесток, чем с другими людьми? Мне довелось повидать на свете более, чем тебе, — Арнвид сидел так, что Улав не мог видеть, как тот улыбнулся при этом, — за те годы, когда я жил опальным у своего дядюшки по матери, и после, когда служил ярлу. Видывал я людей, что взвалили себе на душу все семь смертных грехов, вершили столь жестокие дела, что не хотел бы я быть с ними заодно, даже если бы знал, что бог и без того оставил меня и осудил на вечные муки. Они не страшились бога, и я не примечал, чтобы они думали о нем с любовью или желали бы увидеть его. И все же они были веселы и довольны, и многие из них умерли легкою смертью, я сам тому свидетель.

Отчего же мы с нею не можем обрести ни покоя, ни радости? Кажется, будто бог следует за мной, где бы я ни был, куда бы ни шел, не давая мне ни мира, ни покоя, и требует от меня невозможного. Я никогда не видывал, чтобы он требовал такого от других.

— Могу ли я, мирянин, ответить тебе на такой вопрос! Не лучше ли тебе, Улав, отправиться со мною в город да потолковать о том с братом Вегардом?

— Может, я так и сделаю, — тихо сказал Улав. — Только сперва скажи мне, понимаешь ли ты, отчего мне приходится труднее, чем другим?

— А ты ведь не знаешь об этих других-то. Однако ты сам должен понять, что бог не хочет потерять тебя, коли всюду следует за тобою.

— Но ведь он так все устроил со мною, что мне теперь не повернуть назад.

— Так это, верно, не бог все так тебе устроил.

— Так и не я в том повинен. Мне казалось, что я должен был так поступить. В моих руках были жизнь и благополучие Ингунн. Но виною тому, Арнвид, было то, что сыновья Стейнфинна хотели украсть у меня право на женитьбу, которая была обещана для меня моему отцу. Что же мне надо было — смириться с этим, покориться такому насилию? Всю свою жизнь я знал, что бог велит каждому христианину бороться с неправдою и беззаконием. Я был дитя годами, неискушен в законах и не знал иного пути, кроме как с мечом отстоять, защищать свое право самому взять невесту, покуда ее не отдадут другому.

Арнвид с трудом вымолвил:

— То же самое ты ответил мне, когда я спросил тебя, как ты поступил с моею сродственницей. Ты забыл, Улав, что тогда ты сказал мне неправду?

Улав, ошеломленный, рывком поднял голову. Он помедлил с ответом.

— Да, я солгал тебе. Думается мне, — добавил он спокойно, — что любой поступил бы так на моем месте.

— Может, и так.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — спросил Улав, искривив губы в усмешке,

— что десница божия карает меня столь тяжко за то, что я солгал тебе в тот раз?

— Откуда мне знать.

Улав нетерпеливо мотнул головой.

— Не верю, чтоб это был столь тяжкий грех. Я слыхал, как иные врали много хуже и вовсе без нужды, а бог и пальцем не пошевельнул, чтобы наказать их. Не пойму, отчего он столь жестоко требует справедливости от меня.

Арнвид прошептал:

— Невысоки же мысли твои о боге, коли ты ждешь, чтобы его справедливость была похожей на справедливость людскую. Даже нас двоих, жалких детей Евы, создал он непохожими. Так может ли он требовать ото всех созданных им существ одинаковых плодов, коли он наделил их столь неодинаковыми дарами? Когда я впервые повстречал тебя во дни нашей юности, то решил, что ты правдив, честен и великодушен, как никто другой. Не было в тебе ни жестокости, ни коварства, ибо бог дал тебе унаследовать нрав праведных и честных предков твоих.

Улав поднялся со скамьи в сильном волнении.