тупой иглой, и голова наливалась словно свинцом. Память же воскрешала одну и ту же картину: всеобщая тетушка Евгения Александровна, тряся, как черепаха, седенькой, аккуратно подстриженной старческой головкой, твердит ему: «Найти хорошую жену сейчас ой как трудно, мой дружочек Особенно человеку интеллигентному, молодому. Выбирать надо с умом. Вот Анечка Лыкова… Такая умница! Оглянуться не успели, как выросла. Уж институт успела закончить. Два языка знает и собой очень, очень недурна…»

Вспоминалось прежде все это весьма легкомысленно, почти анекдотично, сейчас же — с такой болью, с такими укорами совести. Вспоминалось и бледное и такое несчастное лицо Анны Лыковой, когда она садилась в машину своего брата. Мещерскому казалось, нет, он был сейчас совершенно уверен, что видел тогда ее живой в последний раз.

Никита Колосов встретил его в передвижной криминалистической лаборатории в окружении экспертов и патологоанатома. Был Никита грязен, как шахтер-проходчик, и зол как черт.

— Я что-то не понимаю, коллеги, наука криминалистика у нас существует или нет? — Это было первое, что услышал от него Мещерский. Вопрос был задан тоном ультиматума.

— Все следы уничтожены, мы и так сделали все, что было наших силах. Там грязи сверху навалено — вы же сами видели сколько, — эксперты оправдывались, если не сказать огрызались.

— Кто распорядился сбрасывать глину в овраг? — Никита резко обернулся к Мещерскому, который никак не мог устроиться в тесном салоне передвижной кримлаборатории — ноги упирались внизу в какой- то ящик.

— Здравствуй, Никита.

— Здравствуй. Ну так кто приказал это сделать?

— Салтыков.

— Все улики этой жижей смыты! Мы труп-то еле-еле вытащили из этого дерьма!

— Я не уверен, что Салтыков сделал это нарочно. Все вышло как-то спонтанно, Никит. Там у них прорвалась вода, потом какие-то пустоты обнаружадись рядом с фундаментом павильона. Что-то вроде подземелья. Бригадир сказал, что там глина и что ее нельзя сбрасывать в пруд. И тогда Салтыков велел — в овраг, сбрасывайте туда, где раньше была свалка, — Мещерский посмотрел на всех этих хмурых, усталых, раздраженных людей, на Колосова. — А перед этим, когда мы с ним были в парке, он при мне несколько раз звонил Анне Лыковой, но ее телефон не отвечал… А потом рабочие подняли крик в овраге. Мы подбежали и увидели… Никита, где она? Где ее тело?

Колосов кивнул на машину «Скорой», стоявшую бок о бок с передвижной кримлабораторией.

— Из шланга пришлось глину смывать, слой за слоем руками снимать, — он продемонстрировал Мещерскому свои чумазые руки, — снова, как и в тех случаях, — черепно-мозговая травма. На этот раз били не сзади, а сбоку, справа. В результате перелом височной кости и мгновенная смерть.

— Бедная Аня, — Мещерский закрыл дрожащими руками лицо. — Какая страшная смерть… Я чувствовал, я говорил, я сердцем ощущал — с ней и с Иваном что-то не так!

— Ну-ка, пойдем, — Никита осторожно взял его за локоть. — Вместе взглянем.

Когда задняя дверь в «Скорой» открылась, Мещерский невольно подался назад. Первое, что он увидел, — носилки, покрытые рыжей клеенкой, а на них распластанное женское тело, в одежде, заскорузлой от высохшей глины. Он увидел те самые остроносые полусапожки, на высокой шпильке. На ногах мертвой они производил' какое-то нелепое и вместе с тем отталкивающее впечатление.

— С чего ты решил, что это Анна Лыкова? — спросил Никита. — Посмотри хорошенько.

Мещерский буквально впился взглядом в мертвое лицо, обезображенное кровоподтеками, и…

— Ой, мамочка, это же не Аня!! Это… да это жена Малявина — Марина Аркадьевна!

— Марина Ткач, — уточнил Никита. — Судя по состоянию трупа на момент осмотра, смерть наступила около половины девятого — девяти…

— Вечера?! Но она же вчера вечером была в это время…

— Утра, утра, Сережа. Сегодняшнего утра. И мы бы обязательно нашли следы в этом чертовом овраге, если бы не этот ваш чертов сброс грунта!

Потом, уже вдвоем, они опять сидели в передвижной кримлаборатории. Колосов дал Мещерскому прочитать протокол осмотра места происшествия. Мещерский вздыхая, читал, шурша страницами, исписанными чьим-то торопливым неровным почерком. Порой читать гораздо легче, чем видеть собственными глазами.

— Не казни себя, Никита, ты ни в чем не виноват, — сказал он, возвращая протокол. — Но все-таки, почему именно Марина Ткач? Я ведь думал, это… А где же тогда Аня? Где Лыков? А где Малявин? Вы ему сообщили?

— Его розыском занимается Кулешов. Дома в Воздвиженском его нет. Там только их домработница. Здесь закончу, съезжу допрошу ее.

— А как же наши, как же эти? — Мещерский кивнул в сторону дома.

— С этими разговор особый. Но позже.

— Как она попала в овраг? — спросил Мещерский. — Что она вообще делала в парке у пруда так рано?

— Что делала, будем выяснять. А в овраг она попала очень просто — ее туда сбросили уже мертвую. Само убийство произошло у пруда в конце аллеи. Там мы зафиксировали четкий след волочения тела — до кустов, что по краю оврага растут. И вот именно там мы кое-что нашли.

— Следы убийцы?

Никита повернулся — внутри тесной, напичканной электроникой кримлаборатории он двигался очень осторожно, — достал картонную коробку, в которую упаковывали в ходе осмотра и выемки вешдоки, открыл.

Внутри Мещерский увидел измазанную грязью замшевую дамскую сумочку. Он тут же вспомнил, что видел ее у Марины Аркадьевны. Она небрежно-изящнным жестом швыряла ее на подоконник или н' кресло. ПО мере надобности извлекала из нее то сотовый телефон, то пачку сигарет, то зажигалку. В коробке вместе с сумочкой сохранялись для следователя и все найденные традиционные женские аксессуары — каждый в отдельном прозрачном пластиковом пакете.

— Сумку опять не взяли, как и в случае с Филологовой. Ключи, кошелек, пудреница и прочая бабья дребедень на месте, — сказал Никита. — А вот мобильника нет. А ведь он у нее был, да?

— Да, был, последняя модель с цветным дисплеем. А это что? Это тоже было у нее в сумке?

— Да, в сумке, на дне, — Никита бережно извлек из коробки пластиковый пакет. В нем лежала небольшая потрепанная тетрадь в половину листа. Не блокнот, а именно тетрадь, переплетенная в твердую обложку, обтянутую старым полинялым атласом цвета сирени.

— Что это такое? — шепнул удивленно Мещерский.

— Я только мельком проглядел. Эта что-то вроде дневника, — ответил Никита.

— Можно я посмотрю? — Колосов, натянув на руку резиновую перчатку, достал из пакета тетрадь. Раскрыл. Мещерский увидел титульную страницу. Бумага была пожелтевшей от времени, сырой на ощупь. Страницу, украшала замысловатая виньетка в стиле Бердсле — два павлина и окружающий их вычурный растительный орнамент. Наискось титульной страницы шла надпись, выполненная выцветшими от времени фиолетовыми чернилами — крупным округлым аккуратным почерком: «Милой Милочке от Сони и Ляли в день ангела с пожеланиями счастья». Никита перевернул страницу.

— Обрати внимание на дату, — сказал он. Сверху над текстом, написанным уже совершенно иным — мелким, бисерным'очерком и другими чернилами, стояла дата: «6 мая 1913 г.»

— Что это за тетрадь? Чья она? — спрос ил, Мещерский.

— Чья, не знаю, а найдена в сумке убитой. Кстати, в ней была закладка, — Никита снова перевернул страницы, и Мещерский увидел между ними пустую мятую пачку из-под сигарет «Мальборо». — Видишь? Точно такай же пачка; только початая, у нее в сумке. Эта Ткач, видно, дымила как паровоз.

— Да; курила она много, я заметил, — ответил Мещерский, глядя на закладку и на мелкий бисерный текста под ней. — Гляди, а тут пометки на полях… Фломастером.

Но тут их прервали — приехал начальник Воздвиженского отделения милиции Кулешов, страшно озабоченный всем происходящим. Он приехал не один, привез с собой свидетеля. И свидетелем этим, к немалому изумлению Колосова, оказался… бывший директор школы, а ныне церковный староста Алексей Тимофеевич Захаров.